Без нас Дюк сдох. Говорили, что он опять убегал и нашли уже его где-то во рву. Я узнал потом; просто не кормили, и бедняга сдох от голоду… Жалко было бедную собаку: так пропала… и я часто вспоминал её… Сыну тогда восьмой год уж пошёл и уже принялись за его обучение; но ученье на первых порах не спорилось. Мальчик был очень способный, но небрежно смотрел на дело. Однажды вот в этой самой комнате я решил подтянуть франта. У меня в моей системе воспитания не только наказаний, но и резких слов не было. Всё основано было прежде всего на любви, а затем на работе его головы, на рассуждении, на логике, на доводах… Ну вот, как довод, я ему и привёл этого самого Дюка, – как доказательство того, что и с задатками можно ни за грош пропасть. Мальчик слушал меня рассеянно, вертел всё время мой палец и, когда я кончил, с какой-то своеобразной детской логикой сделал свой вывод:
– Папа!
Это папа оп всегда говорил напряжённо и звонко.
– Папа! А Ломоносов тоже был из мужиков?
– Отчего ты вспомнил о Ломоносове? – спросил я.
Он рассеянно ответил:
– Так…
И опять, сосредоточившись на своей мысли, озабоченно, сильнее крутя мой палец, проговорил:
– Папа! Петька говорит, что если бы была школа, он тоже бы учился.
Как это там в его головке скомбинировался Дюк, Ломоносов, его обучение и невежество Петьки, я не знаю, но на меня, человека впечатлительного и нервного, этот вывод его, без преувеличения скажу вам, произвёл потрясающее впечатление. Я часто и раньше думал о школе, может быть, при сыне же и говорил об ней, но неудачи, то, другое – так всё и откладывалось. Старая, знакомая мысль, но как-то вдруг осветилась она передо мной так ярко и выпукло… В самом деле: совесть мучит за пса, а за всех этих Ломоносовых, всех этих гениев ума в стомиллионной массе, в каждом поколении имеющихся несомненно и гибнущих или извращающих свои дары – не болит сердце и не думаешь даже.
И точно дело делаешь: ходишь да ворчишь ещё – таланты перевелись…
– Скажи своему Петьке, что осенью у нас будет школа.
Мой сын скользнул глазами в окно и снисходительно ответил:
– Ну, хорошо, я скажу ему.
Но, помолчав, он спросил:
– Папа, отчего осенью?
– Так… я давно решил…
Не говорить же мне было ему, что он, Дюк и Петька были виновниками моего решения.
Он ещё подумал и недоверчиво проговорил:
– Папа! ты не забудешь?
– Ну, напоминай мне.
Это понравилось, и он опять милостиво ответил мне:
– Ну, хорошо, я напомню.
Этим и кончился мой первый и последний выговор моему сыну: жена там с ним справлялась, тоже, конечно, без всяких мер наказания. Осенью был обычный убыток от хозяйства (я вспоминаю всегда, говоря об убытках, слова моего соседа. Он говорил: «на будущий год будет хуже… Запишите»), но я взял себя в руки и, отделив часть дома, решил не откладывать дело школы. А чтобы не мучить себя мыслью о лишних расходах, я решил, что я сам себя обложил налогом в пользу образования. И по моему, каждый получивший это образование, может и должен и только такой и должен нести этот налог… Так просто отбирать подписку: хочешь сам образовываться – не грех и возвратить государству затрату, тем более, что и живут-то люди с своего образования. И получивши его, надо думать и о тех, кто не получил… в интересах родины. Это самый божеский, самый справедливый налог.
