Мы брели, скользя и спотыкаясь, по узкой дороге, порой слегка подталкиваемые прикладами. Немудрено — полгода, даже больше мы не видали солнца, не вдыхали свежего воздуха.
До Нижнего Бутугычага ехали автомашиной. Там нас передали местному конвою, и на Средний Бутугычаг бредем пешком. Казалось бы, дыши полной грудью! Но что-то мешает. Пытаемся разговаривать, но задыхаемся. Дорога все время ведет вверх. Особенно хочет выговориться Женя.
— Обождите, сейчас начнется спуск, — обещаю я. — Ведь так не бывает, чтобы все время вверх.
Оказывается, бывает. Издревле говорили: дорога в преисподнюю идет вниз. Путь к Бутугычагу ведет вверх, все выше и выше…
На Нижнем Бутугычаге расстаемся. Меня оставляют в бараке — стационаре для больных и ослабевших. Путь Лены и Жени лежит дальше — в женский лагерь «Вакханка», через перевал.
Стационар назывался еще ОПП — оздоровительно-профилактический пункт. Правда, особого лечения не было: трижды в день перед едой давали черпачок горького отвара из стланика — от цинги и примерно такую же порцию «дрожжей» — болтушки из муки. Знатоки объясняли: для лучшего обмена веществ. Но обмен и так шел четко, почти без отходов.
Пожалуй, лучшими лекарствами были тепло и сон. Прибывших с предприятия «Горняк» — он же лагпункт, Сопка и Верхний Бутугы-чаг (верхний круг ада) — можно было узнать сразу: в первые три дня они почти беспробудно спали, поднимаясь лишь на еду.
Среди обычных серых дней запомнился один: утром по удару рельса ни одна бригада не вышла на работу. Даже на «Горняке». Потом начальство объявило: сегодня — праздник, День Великой Победы. Весть встретили по-разному. Для меня-то была радость.
Внешне в стационаре все выглядели одинаково, одетые в серые застиранные кальсоны и нижние рубахи. Для них каторжные номера инструкция не предусматривала, как и для белых халатов врачей и санитаров. Больные в большинстве были украинцы. Они резко делились на западников и восточников, враждовавших между собой. Первых называли бандерами, в свою очередь западники именовали своих недругов полицаями. Их объединяла общая нелюбовь к кацапам — к русским. Нас, русских, в ту пору было немного, и мы чувствовали себя неуютно, испытывая двойной гнет: каторжный и национальный. С годами, правда, это стало сглаживаться. Жизнь учила относиться друг к другу с иной меркой. Пока же все командные посты в лагере и обслуге были заняты украинцами. Надо всем витал дух купли-продажи. Взял на минуту самодельную иголку — плати. За кружку снеговой воды, за место на нарах поближе к печке — плати, хлебом или табаком, хоть крохами. К тому времени я пробыл на Колыме уже восемь лет, но с подобным еще не встречался. Впрочем, не то ли происходит и в «большом мире»? Только счет иной.
