Пана разыскивала косу.
Вечером Люба опять начинала беспокоиться:
— Где моя телогрейка? Паночка, ты не видела моей телогрейки? Я положила ее под горелым деревом.
— Ты посмотри, сколько горелых деревьев кругом.
Люба растерянно поворачивалась, щурила свои близорукие глаза, а Пана, ворча, что вещи нужно класть на бугорок или вешать на дерево, шла искать телогрейку.
Становилось жарче, комары прятались, и мы начинали сбрасывать тяжелые кофты и юбки. Если подходил Нилыч и все начинали одеваться на ходу, он ворчал:
— Что вы одеваетесь? Я на вас и не смотрю вовсе.
Левка издали обычно кричал:
— Я иду-у-у! — И мы одевались. Подойдя, он устраивал перекур. Все собирались под копной и, обсуждая бригадные дела, отдыхали.
Левка был доволен.
— Ничего работаете, неплохо! — говорил он.
За четырнадцатичасовой рабочий день можно было добиться хороших результатов даже при нашем небольшом умении. Пройденный большой кусок долины был густо покрыт копнами и рядками подсыхающего сена. Левка добывал в добавку к хлебному пайку муку, соленую рыбу и сыворотку, на которой повариха пекла булочки. Во внутренние дела бригады Левка не вмешивался.
— Вот вам продукты, дрова, посуда, и устраивайтесь, как хотите.
И мы устраивались. У нас была полнейшая демократия: большинством голосов выбирали повариху и дневальную хозяйку, так сказать, и, если кто-нибудь из них оказывался не совсем подходящим в своей роли, переизбирали без споров и обид.
Утром завтракали вареной соленой рыбой и чаем, когда с сахаром, а когда и без него, и, положив в карманы по темной свежей булочке, выходили на покос. Солнце, пахучий ветер, простор после тюрьмы доставляли истинное наслаждение. Приятно было после нескольких часов работы забраться на плешинку среди высокой травы, покрытую шапкой крупной голубики, и позавтракать булкой с ягодами.
Однажды, лежа на такой плешинке, я услышала над собой жалобный крик, как стон. Я подняла голову. Надо мной летел, видно, отбившийся от стаи гусь, а вокруг него вились два ястребка и били его в голову. Вскочив, я стала кричать, бросать комьями земли, но они были высоко, и мои крики не подействовали. «Никто не может помочь тебе, друг, каждый умирает в одиночку», — проносилось у меня в голове, пока он, устало махая крыльями, все более снижаясь, не скрылся со своими преследователями за перелеском.
Как-то, возвращаясь с покоса, я сказала неожиданно для себя, как будто со стороны толкнула меня эта боль:
— Хоть бы письмо получить, что ли!
