— А ты не нукай, не запряг еще! Не погоняй! — поднялся за столом дедушка и стал почему-то оправлять рубаху, перехваченную в поясе сыромятным ремешком. — Пришел к людям в дом, а гавкаешь, как пес на чужую корову!
— Смотрите вы у меня! — погрозил пальцем полицай и, шагнув к столу, больно щелкнул Мишку по лбу.
Мишка стрельнул глазами в обидчика, готовый зубами вцепиться в красную, волосатую руку, но бабушка, отшвырнув ухват, бросилась к внуку, прижала к себе, поглаживая по голове.
Заученным движением полицай кинул винтовку за плечо, многозначительно похлопал ладонью по прикладу и попятился к двери. Толчком ноги распахнул ее и, по-прежнему пятясь, вышел в сенцы. Мишка бросился к окну со сжатыми кулаками и, не отрываясь, следил за полицаем, пересекающим двор.
«Пошел бы ты так, кабан недорезанный, если бы Тузик был жив», — со злорадством подумал Мишка, бросив грустный взгляд на пустующую конуру. Всех собак фашисты постреляли в первый же день появления в выселках. Мишка горько плакал, увидев своего четвероногого друга, лежащего неподвижно в луже крови посреди улицы, перевез его на дедушкиной тачке в самый конец сада и закопал там, положив на могилку кусок неизвестно как очутившегося во дворе мельничного жернова.
Без Тузика жизнь совсем стала скучной и серой, как самотканый небеленый холст, из которого бабушка сшила Мишке штаны. То хоть с умной собакой можно было коротать длинные дни, какими они никогда раньше не были. В глубине сада или в сарае Мишка мог часами играть с Тузиком, отводя ему роль страшного и кровожадного африканского льва, о котором вычитал в книжке, а себя, конечно, превратив в опытного дрессировщика. И хотя собаке больше было по душе котенком ластиться к маленькому хозяину, все же Тузик, чтобы сделать приятное Мишке, послушно разевал пасть и громко рычал, повинуясь команде, прыгал в обруч, снятый мальчиком со старой кадки, и даже карабкался за ним по лестнице на сеновал, пропахший запахами луга и лета.
С наступлением холодов Мишкина жизнь вообще превратилась в сплошное мучение. Бабушка почему-то стала очень сердитой, неразговорчивой, только время от времени бросала на внука жалостливые взгляды да что-то бормотала себе под нос, чего Мишка, как ни старался, не мог разобрать. И в довершение всего она спрятала Мишкины ботинки — единственную его обувь.
— Других нету ботинок... и другой обувки никакой нету... эти беречь надо, чтобы в праздник Христов было что натянуть на ноги... — стараясь не встречаться с Мишкой глазами, приговаривала бабушка, пряча ботинки в окованный железом громоздкий сундук. — Ходить тебе все равно некуда и незачем, а дома можно и босиком... Хочешь — носи в избе мои волнушки старые... В них хоть и пальцы наружу, а для дома сойдут... Мы-то с дедом обувку раньше больше за спиной, на палке носили, чем на ногах... Куда идем — полуботинки, сапоги — на палку и за спину, пришли к церкви али в гости — надели! Уходить — снова босые! Вот так-то!
