Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] | страница 96

По марийскому выговору догадываюсь, что это несть его Эда. Хочу взять у нее маленького.

— Давай, — говорю, — Эда, подержу.

— Сама вставать могу. Какой Эда? Варей меня, Варваром зовут.

Паня обрывает нас:

— После языки намозолите. — Отпихивает ногой тряпье на полу и отпирает дверь. — Входи, чего тут… — В сторону Дмитрия Макаровича он старается не глядеть, а тот не торопясь возится с замком в своей двери и, наверно, с лукавым недоумением наблюдает, как мы с Варей скручиваем два одеяла, подушку и пеленки в огромный узел. Скрутили, тащимся следом за Паней. Он включает свет, срывает с себя пальто и садится спиной к нам за письменный стол. По его вздернутым плечам и опущенной голове я вижу, как он оглушен и подавлен приездом своей Эды. Наверно, думал, что станет теперь посмешищем для всех, начиная с соседа, заговорят о моральном облике преподавателя Залесова. А я думала, как она, бедная, с ребенком и этим неохватным узлом ехала такую даль, где-то добиралась до железной дороги, лезла в вагон, здесь брела от станции. Спрашиваю, измучилась, мол?

— Ничо-о, — тоненько тянет она и показывает на дверь. — Сума осталась, давай.

За дверью, и верно, большая тяжелая котомка. Волоком тащу в комнату.

— Еще и это несла! Набила-то чем ее?

— Мука набил, крупа, масло, еда трудно, вот и набил, — щебечущей скороговоркой объясняет Варя. Она кладет ребенка на Панину койку, стягивает с себя дубленую шубейку с борами и шаль и делается похожей на смуглого узкоглазого подростка. Ребенок возится, выпрастывает ручонки, Варя наклоняется над ним, развертывает постилки, — от них несет заматерелым, невыносимо терпким духом. — Мыть надо, сухая тряпка надо, — вздыхает она и жалобно глядит на меня. — Таня зовут? Павел говорил. Таня золотой, говорил. Вода теплый, Таня, надо. Давай печка топить.

Хорошо, что дрова были наготове. Затопили. Теплая вода нашлась на кухне. У семейных жильцов — в другой половине дома, через сени, — выпросила таз.

Суетимся с Варей у печки, перед огнем раздеваем девочку, она терпеливо сносит прикосновения наших рук и, кажется, с любопытством глядит на меня черными, узкими, как у матери, глазенками. В пазушках и промежках у нее красно, и когда намыливаем ее, она поднимает рев на весь дом.

Вымыли, обернули моей рубашкой. Варя дала ей грудь, успокоила. С минуту поворковала с девочкой, должно быть, хотела убедиться, что та не грянет опять, и поднесла ее Пане.

— Дочка твой, Павел. Звала, как ты велел, Иенза. Наши не хотел, а я сказал, так Павел хотел. Гляди, хороший дочка. Что молчишь? Мы приехал, не рад?