Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] | страница 64

— Вроде я тебе еще про самарскую Левтинку не говорил, что-то она из головы вон. Грешен, Маня, прости. Ежели не простишь, грех на тебе будет, так в Писании сказано.

Обезоруженная Писанием, мама возмущенно отмахнется:

— Молчал бы уж, старый пес.

Он и молится, как будто со знакомыми бабенками перешептывается: то Марью Египетскую о чем-то попросит, то с Евдокией-предлетницей посудачит, то к Аграфене-купальнице привяжется. Мама иной раз прислушается к его шепоту и не вытерпит:

— Что у тебя за Аграфенушка? Не Груньке ли кокшайской молишься?

Многое о тятеньке припомнишь, что в другое время стараешься не ворошить. Будто опять о его похождениях рассказы дяди Стигнея слышишь. Как он тогда, будто кнутом хлестнул: «Саврас без узды».

В уме невольно складывается обвинительная речь против тятеньки, прямая, резкая, но тут из-за стенки слышится его голос:

— Иди, Татьяна. Дальше ничего, можно.

Мама встречает меня сочувственным вздохом:

— И что гоняет девчонку! В жизни такое ли бывает.

В разговорах между собой все чаще поминали они, что я невеста, раздумывали вслух о женихах, о приданом. Мама допытывалась у меня, не видаюсь ли я в Кряжовске с каким-нибудь парнем, что-то, дескать, больно за книжками зачастила.

— Видается, — уличал меня тятенька. — Сам углядел. С Алешкой-кузнецом. Встретит нас на базаре, так около нее и трется, как теленок.

— Пусть трется, — говорила я равнодушно. — Меня все равно не задевает.

— Женится, само заденется.

С год назад познакомилась я в библиотеке с его сестрой. Стоим обе у стола, отделяющего нас от книжных полок, и тоскуем, чего бы еще почитать.

— А ты про благородного разбойника Жана Сбогара читала? — спрашивает она меня. — Хочешь, дам?

— Хочу, — говорю. — А я тебе — «Королеву Марго».

Хозяйка «Жана Сбогара» повела меня к себе, дорогой сказала, что зовут ее Галей и что если я увижу ее отца и брата Алешку чумазыми, так не пугалась бы: оба они знаменитые кряжовские кузнецы.

Не успела перебрать я Галины книги, как явился парень с черными пятнами и полосами на лице, крепко пахнущий дымом, окалиной и табаком. Галя сказала, что это и есть Алешка.

— Преобразись скорее, — приказала она. — Как из печной трубы вылез.

Алешка сконфуженно отступил, пофыркал под глиняным рукомойником и, как Ванюшка-дурачок в сказке, оказался красивым чернобровым парнем.

Я и после бывала у них. Жили они как раз по дороге от нашего постоянного причала к библиотеке и на базар. Люди простые, радушные. Только с Алешкой чувствовала я себя неловко. Тихий, в глаза не глядит; не заговори с ним, слова не скажет. Спросишь, что, мол, Алеша, неразговорчивый? Поводит глазами по стенам, стеснительно улыбнется.