Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] | страница 48

— Речь-то! Ручьем льется. Лексея-то по жилочкам разобрал.

— Алеко?

— Про него и говорю. Таких мужиков и нынче много.

Слушать она любила. И романы, и путешествия, и даже когда ребята зубрили вслух по своим учебникам о походах Вильгельма Завоевателя или животном мире африканских саванн.

Неутомимым чтецом был у нас тятенька. Читал он неторопливо, однотонно, в чувствительных местах вздыхал и сморкался. Под старость он стал слепнуть и все ниже наклонял к книжке седую голову. Наконец стал видеть только одним глазом. Глядит в кулак и с трудом разбирает вслух слово за словом.

— Ладно, отец, выдумками глаз темнить, — скажет мама. — Побереги, запасного-то нет.

Тятеньке неймется узнать, что дальше:

— Погоди, Маня. Еще строчек пяток.

В ту пору жили они уже одни, и только чтение скрашивало их однообразную жизнь. Правда, своих книг было у нас всегда мало. Десятка два накупил Миша на толкучке в Кряжовске, с десяток принес Сергей из конторской завали, еще с десяток ребята наполучали в школе «За отличные успехи и примерное поведение». Некоторые книги ребята зачитывали у своих приятелей, чаще— они зачитывали у нас. Появятся откуда-то «Петербургские трущобы», «От поцелуя к поцелую», «Слепая любовь» — опять исчезнут.

И все-таки книги держались у нас постоянно и были неотделимой частью нашей жизни и нашей семьи. Мы росли с книгой, она до всемирной шири раздвигала пределы Рябиновой Гряды, роднила со всеми людьми на земле.

Не знаю, какой бы я была, если бы в шелесте страниц не прошли передо мной тысячи людей — героев книг: я жила их жизнью, вместе с ними волновалась, печалилась; многие из них и сейчас у меня перед глазами как мои незабываемые друзья. В книгах была моя школа, вместо той, с учителями и многими науками, в которой учиться мне почти не пришлось.

Спасибо вам, книги!

Дядя Стигней жил бобылем, человеком слыл придурковатым, ни к какому делу, кроме караульного, непригодным. Любил он с нами, маленькими, возиться. Сложит руки на голове, мы по двое уцепимся за его локти, он и крутит, пока не закричим, что хватит, свалимся. Это была карусель. Сказки рассказывал только страшные. Оглядит нас круглыми пугающими глазами и начнет: «Жил-был вор-собака разбойник и похити́л он царевну. Царь што, сейчас в милицию…» Стигнею везде грезились разбойники, может, больше за это и считали его чокнутым. Стоило кому-нибудь в шутку крикнуть: «Стигней, воры у дальнего склада!» — как он хватался за ружье и бежал к нашему дому. Длинный, худой, переломится через ограду палисадника, испуганно таращит глаза и хрипит: