Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] | страница 45

Не впервые слышу я эту историю и опять горюю и возмущаюсь: из-за какого-то писаришки!..

— Отец-то у нее… недолго нажил? И где-то на стороне?

— На стороне, — повторяет мама. — Как ее…

Приходит Володька, бросает темную от дождя холщовую сумку в чернильных пятнах, дует на озябшие пальцы и хнычет, чего бы поесть. Мама откладывает шитье, закрывает машинку блестящим желтым колпаком с узорным знаком «Зингер» и собирает на стол.

Ночью мне снится летящий на меня огненный куст. Я просыпаюсь. В окошки с порывами сиверка плещется дождь. Холодно. Щупаю, хорошо ли закутаны Витюшка и Володька, не простудились бы — мы, по давнему обыкновению, спим на полу. Гляжу в темноту, воображаю, как бежала эта несчастная и горела, как отец тушил на ней ладонями огонь и не чувствовал боли. Мама что-то хотела о нем договорить. Да! ушел куда-то.

Вскакиваю, пробираюсь в чулан. Мама спит с Проней на кровати. Я лезу к стенке и шепотом спрашиваю, что было с моим дедушкой дальше, куда он ушел?

— Полуношница, — ворчит на меня мама и тянет одеяло в мою сторону, чтобы и мне хватило прикутаться. — Сон ее не берет. Ну, что было? — Голос мамы понемногу разгуливается, яснеет, и я слышу из темноты, как горевал дедушка, роздал добро свое, кому попало, и ушел молиться соловецким угодникам. Тятенька был с плотами на низах, у Каспия. Воротился он — дом на замке, ставни закрыты наглухо. Говорят ему, месяц уж, как ваше залесовское гнездо опустело, сестра мученическую смерть приняла, отец с подожком и нищенской сумой в Соловки где-то бредет. Часу не откладывая, поехал тятенька искать отца. Не добрел тот до Соловков. На реке Онеге, в деревеньке одной сказали тятеньке, что занедужил у них и умер странный человек с таким именем-отчеством. И могилу за рвом староверского кладбища ему показали.

Договаривает мама совсем засыпающим голосом.

Читать выучилась я лет пяти и рано пристрастилась к книжкам. Затаюсь на печке или в чулане и наслаждаюсь приключениями какого-нибудь вождя краснокожих или принца, ставшего нищим.

Отец любил читать вслух, мама слушала, делая что-нибудь по хозяйству, ахала, бранила злодеев. Запоем, с каким-то судорожным нетерпением все у нас читали романы Дюма. Как только выпускали из рук «Трех мушкетеров» или «Королеву Марго», я потихоньку брала книгу и забиралась в чулан. Отнимали ее у меня с обидными приговорками: «Вишь, пуговица, туда же в роман вцепилась. Чего понимаешь!» А я все понимала.

Одно время удавалось подолгу сидеть с книгой под столом, за свесившейся почти до полу кружевной скатертью. Меня не видят, а я все вижу. Читать темновато, но буквы разобрать можно. Слышу, отец шарит книгу в посудном шкафчике, врезанном в переборку.