Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] | страница 33

Видится мне Волга и тихой, светлой, ласково перебирающей камешки на приплеске, и бурной, иссиня-черной, сердито взметывающей высокие с белыми гривами волны, и спящей подо льдом, прикутанным снегом, и разбуженной вешним теплом, громоздящей на берегу крепости и шатры из толстых голубых льдин. Сколько радости было нам от нее весь год! Зимой с пригорка чуть не до середины реки докатывались на салазках. Весной, в большой разлив, прямо с крыльца ловили наметкой рыбу, зацепляли баграми бревна от разбитых плотов. Летом прошлепает колесами пароход, нам первое удовольствие на волнах покачаться.

Волгу видно было у нас отовсюду. С сеновала, где спали мы лето и осень, пока мороз не сгонит; из-за стола, за которым и обедали и уроки учили; с печи, куда забирались и большие и мелкота, ежели кому занедужится. Частенько там отлеживалась мама от головных болей, мучивших ее смолоду. Пристроится лицом к проталу между стеной и трубой, глядит в кухонное окошко на Волгу и болезненным голосом командует, кому что делать:

— Миша, курчонок подь покорми… Танюша, огурцы полей. Сергею скажите, в Кряжовск бы за пшеном да солью съездил.

Что ни делаешь, Волга весь день перед глазами. И ночью — лежишь на сеновале, подобьешь старый пиджак в изголовье покруче и глядишь на нее в открытую дверцу. Ни огонька на реке, ни всплеска весел. И вдруг напряженным слухом улавливаешь где-то далеко возникший ровный, заметно нарастающий шум. Пароход. Уже различаешь хлопанье плиц, и вот он — сказочный дворец— проходит, горя огнями и отсвечиваясь в потревоженной, черной, как смола, воде. Пройдет, умолкнет шум, а ты глядишь в темноту, воображаешь этот дворец, залитый светом, людей, расхаживающих по его палубам, и думаешь, наверно, счастливее их нет никого на свете.

И засыпаешь под рокот поднятой им волны.

В трудные годы подымалась на ноги наша орава. Сначала первая война с германцем, потом гражданская. Колчак немного до наших мест не дошел.

Разруха, голод.

Как только не изворачивалась мама, чтобы нас накормить, мы все равно постоянно хотели есть. Отец привезет мешок муки и опять надолго уедет по делам. Семья мамой держалась, терпением ее великим.

В то время, когда замшелые старухи даже садились за букварь и с молитвенной истовостью выводили: «Мы не ра-бы, ра-бы не мы», мама осталась неграмотной. Вечно в хлопотах, не удосужилась грамоте и от нас выучиться. Других в Советы выбирали, на важные должности ставили, мама оставалась на своей единственной должности — материнской.