Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] | страница 130

Дядя Стигней ставит за спину немного недоплетенную вершу и скручивает папиросу чуть не с капустную кочерыжку. С минуту курит молча, пуская дым в сторону, между перил, но злой махорочный дух добирается и до меня.

— Свой, что ли? — спрашиваю я и отгоняю ладонью зеленые ядовитые волокна.

— Табачок? Свой. — Стигней с удовольствием крякает. — Кустишек десятка два возрастишь, лопухи развернутся во! — с газету. Весь год и сосу. Так я об Ондревне байку до точки не довел. Что ни помню ее — а ведь сколь годов на моих глазах мельтешит! — хоть бы раз в новой обувке-одежке увидел. И тебе, бывало гляжу, новое платьишко справит, и Прасковье, а сама — и в заплатках сойдет. И ни в какой она у вас хвори, окромя тифа, не леживала. На ногах пошатается, и ладно. Вот такими матерями Расея и держится. Сколько у вас в эту войну в солдаты пошло? Шестеро. Вот то-то. Переведись Ондревны, земля запустеет. Не в обиду молвить, баба не та пошла.

Я даже руки врозь: ай да Стигней, до решения женского вопроса додумался. Любопытно мне, как он его трактует, но тут мама окликнула меня в окошко:

— Дочь, заворковалась с кавалером. Щи стынут.

Утром вижу, дядя Стигней в старинном, синего сукна картузе с острыми, на проволоке, краями тульи спускается с парой весел к реке. Спрашиваю, далеко ли надумал. Говорит, что в Кряжовск. День базарный, ягод купить, грибков. Напросилась и я, грести, мол, буду.

Плывем полегоньку вдоль бережка, ураковские нас обгоняют, нерядовские. Смеются:

— Эй, паралитики, на буксир не зацепить ли?

— Что, дед, мохом одет, видно, уж мотор-то плохо работает?

— Газуйте, а то до вас весь базар расторгуется.

Мы отшучиваемся, мол, выгадываем: под конец все по дешевке будет.

Наконец больше никто нас не обгоняет, и я напоминаю дяде Стигнею его вчерашнее изречение по женскому вопросу. Так какая же нынче баба пошла?

— Кто е знает, — тянет он нехотя. — Самомнительная. Безарканная.

— Не пойму что-то.

— Ну как же! В прежнее время что-нибудь да держало ее. И мужа побаивалась, и свекра, шабров стыдилась, да мало ли! А нынче — никакого аркана.

У меня и охоты нет спорить со стариковским ворчаньем— «в прежнее время». Говорю только, что рассуждения эти самые архаические.

— Это какие? — ощетинивается он. Седые брови торчком, взгляд колючий. — Архерейские, что ли?

— Не архиерейские, а так… Отсталые.

— Ясно, отсталые. — В словах старика сквозит детски искренняя обида. — Где за вами упрыгать! Ни вожжей, ни хомута знать не хотите.