и апология известного историка Иосифа. Филон, как мы заметили уже ранее всецело проникнутый эллинскими воззрениями, глубокая, серьезная личность, вовсе не является поборником христианства, как ни глубоко в нем сознание Бога, как ни смешны кажутся ему греческие божества; его идеал – созерцательная жизнь, и этот идеал, кажется ему, достигнут известной иудейской сектой. Но он не апостол теории, не пламенный оратор. Рядом с ним стоит совершенно противоположный ему Иосиф – человек, полный общечеловеческих, специфически иудейских, можно даже сказать: специфически греческих недостатков. Во время великой иудейской войны Веспасиана он во время для своей личной безопасности перешел на сторону врага своего народа, в лагерь Флавиев, которым затем стал служить со страстью ренегата. Однако, дело его народа все-таки оставалось ему близким, и так как сильная иудейская пропаганда в римском государстве встречала много энергичных врагов, резко нападавших в своих писаниях на притязания иудеев, то в одном полемическом сочинении он обратился против целого ряда этих авторов, стремясь доказать, что на свете никогда не существовало более справедливого, более умного, более значительного народа, чем евреи, которые всегда по своей культуре во всех отношениях стояли выше греков, – ведь греки и были главным врагом. Полемика Иосифа, перемешанная с омерзительными личными нападками, представляет собою, несмотря на весь её исторический интерес, далеко не отрадное, а подчас даже прямо-таки отвратительнее явление: это высокомерное, сухое произведение пропаганды. Какую чудесную, освежающую противоположность всему этому представляет первое полемическое выступление христианства. Это такой же контраст, как между мрачным иудейским апокалипсисом который на дымящихся развалинах Иерусалима ведет разговор с Богом, и трубным гласом апокалипсиса Иоанна. Из каморки мыслителя Филона, от наполненной желчью чернильницы Иосифа мы как бы вдруг дуновением истории переносимся на одно из священнейших мест древности, в афинский ареопаг. Перед нами стоит апостол Павел и проповедует о неведомом Боге и против ложных божеств. Вместо комнатного потолка – над ним синее небо Аттики, вместо пера в руке – у него живое слово на устах; у ног его недоверчиво улыбающиеся эпикурейцы и стоики, в его сердце глубокая вера в победу своего учения. И тем не менее, и это все едва-ли когда-либо происходило в действительности, и эта картина также лишь произведение литературы. Но здесь это безразлично; недавно было сделано верное замечание, что проповедь Павла в Афинах в высшем смысле полна исторической истины. Высказанные им мысли о том, что греки глубоко в душе уже чувствовали Бога, но что этот Бог не живет в храмах и не сделан руками человека, что Бог после веков невежества призывает людей в покаянию, наконец указание на страшный суд и воскресение мертвых – все это уже содержит в себе в зародыше идеи позднейшей апологетики. Это – программа будущего. Ибо, как апологетика (защитительная литература) лишь в самой небольшой степени соответствует действительному смыслу этого слова и представляет собою почти сплошное наступление, именно потому, что она чувствует себя застрельщицей новой веры, нового народа, так и проповедь Павла является нападением прямо на центр вражеского лагеря, на палатку полководца, на философские Афины. И то обстоятельство, что предметом нападок со стороны философов служит, главным образом, воскресение мертвых, вполне соответствует антично-языческому чувствованию; против этого догмата язычество боролось всего дольше и самыми сильными средствами. Таким образом, проповедь Павла представляет собою до известной степени идеальную сводку всех этих первых споров с греческим миром, она соединяет их в одном лице, в лице апостола язычников Павла. Она остается прелюдией всей христианской апологетики.
