И так, в таких разговорах и отговорах, мы и не заметим, как долгий путь от Плетешков до Самотеки и придет к концу.
– Няня, найми! – попросит еще раз брат, краснощекий толстяк.
А няня с лукавой, веселой улыбкой:
– Да уж мы пришли. Вон она, Самотека-то! Вон и богадельня видна!
И в самом деле: вот она, тихая Самотека, с густым Екатерининским парком, вот она, и богадельня с золотым крестом на небольшой главке, над маленькой церковкой!
Мы спешили увидеть нашу Елену Демьяновну и принять из ее рук душистый ломоть черного хлеба.
Когда у Елены Демьяновны было больше сил, она на лето переселялась к нам «домовничать»: семья наша переезжала на дачу, а она оставалась править домом. Случалось, в доме живали еще братья, у которых шли еще экзамены; в доме оставались приказчики – и все были довольны заботами и попечениями хозяйственной Елены Демьяновны. Вся эта мужская молодежь жила со старушкой в полном мире и не подводила ее никакими особыми шалостями и проказами, так что и отец был доволен «домовничеством» Елены Демьяновны. Она и минуты не сидела без дела: производила с помощью «черной кухарки» Арины и дворника грандиозное перетряхание ковров, «выбивание» пыли из мягкой мебели, следила за малярами, производившими ремонт в доме, варила варенье из смородины и крыжовника, поспеваемых в саду, сушила яблочки, аккуратно нарезывая их круглыми дольками и нанизывая на прочные суровые нитки.
Старушка была, при всей своей тихости, таким деятельным человеком, будто и всю жизнь вела большой купеческий дом.
Когда она умерла, все о ней пожалели, и не раз слышалось то от отца, то от мамы: «Будь в живых покойница Елена Демьяновна, и заботы бы – такой-то и сякой-то – не было бы».
Няня любила и уважала свою тетушку и, как мне иногда казалось, кое в чем побаивалась ее, побаивалась, впрочем, без всякой боязни: дело было не в страхе, а в том, что трудно было няне жить на свете так тихо, ласково, примерно и уважительно, как прожила свой век Елена Демьяновна, родившаяся еще при Александре Благословенном. И едва ли няня считала себя виновной, что не могла так жить, как тетушка ее, с ее покоряющим миром и светом.
Но иной раз – как сквозь полусон помню – хоть редко, но няня и полудосадовала на тетушку: уж слишком добра была ее доброта, как будто ни зла, ни злых не было в мире.
А няня чуяла это зло, видела этих злых – и умела сильно негодовать и горячо, по-своему, восставать против злобы злобствующих и против обиды обижающих.
