Болезнь совершенно переменила не только мой телесный облик, но и мой нрав. «Бакунизм» мой проявился в детстве только однажды. Когда мы жили на даче в Сокольниках, мама послала меня сниматься в фотографию вместе с бабушкой Надеждой Николаевной (она же и моя крестная) и бывшей кормилицей. Но по дороге, около пруда, я внезапно устроил такой «бакунинский» мятеж против фотографии и снимания, так брыкался руками и ногами, издавал такие вопли протеста, что не оставалось сделать ничего другого, как вернуться назад. Вскоре кормилица и бабушка умерли, и мама не раз мне пеняла впоследствии, что из-за моего каприза у нее нет последней фотографии страстно любимой ею матери.
Но этот «взрыв» был единственный в мои младенческие годы.
Няня записала в свое поминанье «блаженного младенца Николая» – и перенесла всю свою любовь на меня, а потом и вместе со мною и на моего меньшего брата.
Любовь эта была особая – совсем иная, чем любили меня бабушка, мама, папа, кормилица, – но сильная, не знавшая никаких колебаний, верная до гроба и, хочется верить, не прекратившаяся и за гробом.
Любовь была иная, потому что и няня была человек особой, иной, на полную свою, ни от кого не заимствованную стать.
Когда няня Пелагея Сергеевна Мурашова поступила к нам, она вовсе не была тою седою старушкою в темном платье или в шушуне, какою стародавняя няня обычно рисуется в нашем воображении с легкой руки Пушкина: с знаменитой Ариной Родионовной у нашей няни было только то общее, что она была няня, беззаветно любила своих «выходков» (забытое ныне слово из никем не собранного словаря нянь) да поминутно мелькали спицы в ее поморщенных руках.
Няне Пелагее Сергеевне было лет пятьдесят с небольшим, а может быть, и того не было, когда она вступила в наш дом. Степенность, чинность, важность – это никогда не было ее свойствами. Бодрость, живость, сметливость были ее прямыми качествами.
Это был человек без «оха» и «вздоха», хотя в ее жизни не занимать стать было материалу для «охов» и «вздохов».
К пожилым годам люди приучиваются ворчать, наша няня, наоборот, к старости стала еще охочей на шутку, еще податливей на меткое живое слово, свое и чужое. У нее сердце всегда оставалось молодым. Обыкновенно старых нянь величали по отчеству: «Захаровна», «Филипповна». Няню нашу так не звал никто – так это не шло к ней. Прислуга ее звала по имени-отчеству: «Пелагея Сергеевна» либо «нянюшка»; мы, ее «выходки», всегда звали ее «няня Поля» – и так, по нашему примеру, звали ее старшие – или попросту «няня».
