А у него тихо, еле слышно, горестным и покорным вздохом вырывается молитва, лучше всего выражавшая его душу:
– Боже! Милостив буди мне, грешному!
Это – выдох глубоко, глубоко, никому не поведанной скорби, верно, выдох не менее искренний и сердечный, чем тот, который занесен на страницы святейшей и человечнейшей из книг.
Не помню, перекрестился при этом отец или нет, но он устремил взор в угол, где перед образом теплилась лампада, и приметил меня.
– Сережа, – сказал он, – тебе пора спать. Дай я тебя перекрещу.
Он перекрестил меня, я поцеловал у него руку, как всегда, при прощанье на ночь и при здравствовании поутру. Но я еще прижался к нему, я еще поцеловал его в лоб, в щеку, в глаза. Он не сказал ни слова, он только поцеловал меня, но я знал, что он понял мое чувство: что он не один, я с ним, я люблю его.
Уходя из комнаты и обернувшись в дверях, я увидел, что он провожает меня взором ласковым и благодарным, но таким грустным, грустным.
Отходя ко сну, я начал обычную молитву:
– Помилуй, Господи, папу…
Надо было продолжать: «маму, братцев, сестриц, няню и т. д.». Но я остановился и повторил: «Помилуй, Господи, папу…» – и помолчал, вспоминая горестныи, сердечный вздох отца: «Боже, милостив буди…» – и вновь повторил еще горячее и тверже: «Помилуй, Господи, папу, маму…»
Сон уже клонил меня. Не помню, дошел ли я в молитве до «бабушки и тетушек».
Судить себя и строго осуждать при этом было для отца делом привычным. Наоборот, судить других и тем более осуждать он не любил. Когда при нем осуждали кого-нибудь из знакомых, он старался прекратить разговор.
– Сегодня, – скажет, – в «Ведомостях» интересная статья. Бисмарк-то, оказывается…
Он терпеть не мог «железного канцлера» за его коварство и жестокость и назвал именем Бисмарка злую цепную собаку, сторожившую сад. А прибегать к внешнему насильственному суду, имеющему власть осуждать и карать, было для него делом несносным.
Бывало, мама скажет ему:
– Не знаю, что делать с такой-то (имя какой-нибудь портнихи или белошвейки): работает плохо, забрала вперед деньги, просит еще, а о тех и не поминает.
Ответ один:
– Оставь, матушка, Бог с ней. Когда-нибудь отдаст.
Старшие сыновья, бывало, пристают к нему:
– Папаша, надо бы подать на такого-то ко взысканию. Не платит по векселю. Протестовать надо вексель.
– А вы напоминали ему, что срок прошел?
– Не один раз.
– Ну, напомните еще.
Сын Александр Николаевич, с характером крутоватым, с досадой отрежет:
– Что тут писать? Тут в суд подавать надо.
