– Дали бы нам мешочек муки, да саженку дров, да гуська – и будет с нас!
«Нас» – это отец, она, я, брат, тетка Марья Васильевна да старая наша повариха Марья Петровна, старуха грузная и слабая. Когда она «отошла» от нас, она увезла в деревню к племяннице, сулившей ей покой и почет, два сундука, битком набитых, да три билета выигрышного займа, да деньгами несколько сот. За два года родная деревня с бесчисленной родней и кумовьем все это растрясла у старухи и затем вежливенько предложила ей:
– Тетенька, вам бы поработать еще, ишь вы на стряпню какая мастерица. Вам в деревне-то, чай, скучно. Вас в городе большие господа возьмут – с руками оторвут.
И старухе ничего не оставалось, как потащиться в город искать места. Но «большие господа» не взяли устаревшую больную повариху, а взяла мать – «ради Христа», не зная, будет ли назавтра кусок мяса и полено дров для ее поваренного труда.
Когда отец умер, брату было одиннадцать, мне двенадцать лет. Я учился, он поступал в гимназию.
Матери пришлось искать средств к жизни. Ей было уже сорок семь лет. Что можно было начать в эти годы больной, измученной жизнью и трудом женщине? Но надо было жить и давать образование детям. И она нашла-таки – с величайшим трудом – гроши, на которые кое-как, с перебоями потянулась наша жизнь. Но какою ценой! Целые дни она ходила «по делам» – с больным сердцем, с больными ногами (после последних родов они отнялись у нее, и около года она провела в постели). Бывало, подходит ночь, а ее все нет, все нет. Ледяная тревога охватывает мою душу: у нее порок сердца (единственный порок, который, быть может, передала она мне), она может умереть мгновенно на улице. Однажды это чуть-чуть не случилось. Истомленная ходьбой по городу, «незаставаньем» нужных людей, она в каком-то глухом переулке почувствовала такую острую боль в сердце, что, вскрикнув, опустилась на скамью у чьих-то ворот. Она помертвела. Дворник подбежал к ней: «Что с вами, барыня?» Он решил, что она отходит, и со страху (ох, как боялись еще тогда «мертвого тела»!) решил отвезти ее в часть. Она молила его, превозмогая боль думой о нас, о том, что будет с нами, с детьми: «Ох, голубчик, ничего… Я устала. Я только передохну». Она даже нашла силу улыбнуться ему и пошутить: «Вот немного посижу здесь с тобой, уж очень скамейка у тебя хороша». Дворник поддался на эту шутку останавливающегося материнского сердца: шутит, мол, значит, не умрет – и милостиво согласился: «Ну посиди. Ничего, посиди. Скамейку не просидишь».
