Из семидесяти первокурсников-физиков в Лейпцигском университете было всего лишь семь женщин, и одна из них — Ангела Меркель. «Она была первой девушкой, пришедшей на мои занятия», — вспоминал преподаватель термодинамики Райнхольд Хаберландт — высокий мрачный мужчина. Ему сейчас уже за восемьдесят, однако даже четыре десятка лет спустя он прекрасно помнит свою студентку, невзирая на её отчаянные попытки не выделяться. «Ангела всегда говорила тихо и метко. На лекции сидит восемьдесят человек, а Ангела открывает рот только тогда, когда её спрашивают», — рассказывал Хаберландт. Однако она была блестящей студенткой. «Если она что-то отвечала, — вспоминал её одногруппник Франк Мешкальски, — то казалось, будто они с преподавателем говорят на каком-то своём языке, чуждом для остальных. Складывалось ощущение, будто у неё в мозге есть какие-то дополнительные извилины».
Одним вечером в студенческом клубе, располагавшемся в подвале протяжённого здания университета, Мешкальски пригласил Ангелу потанцевать. Много лет спустя он описывал мне этот случай так: «Ей нравилось, пока она не узнала, зачем я на самом деле её пригласил. Мне хотелось, чтобы она помогла мне подготовиться к предстоящим экзаменам по дисциплине, которая предшествует ИТ [информационным технологиям]. Я посетил только первое занятие, а весь остальной семестр прогуливал. Она расстроилась, но ненадолго. Вскоре она успокоилась, мы сели, и она начала пересказывать всё, что узнала в течение семестра, а я — конспектировать. Она блестяще всё запомнила. Так упорядоченно и методично всё подала. Причём никуда не подглядывая!»
Экзамен Мешкальски сдал. У самой Ангелы после выпуска была только одна плохая оценка по обязательному предмету, посвящённому изучению марксизма-ленинизма. Меркель получила за него самую низкую оценку из возможных — «генугенд», то есть «удовлетворительно».
Коммунистическое государство мешало развиваться даже в науке. «Нельзя было читать научные публикации на английском, ослушаться означало подвергнуть себя опасности, — вспоминал профессор Хаберландт. — Все англоязычные материалы приходилось переводить на русский. И только после этого их позволялось читать. Как будто английский был заразным. Столько лишнего времени уходило!» — говорил он, возмущённо качая головой. Когда я спросила, как он отнёсся к решению своей блестящей студентки перейти из науки в политику, тот ответил: «Из неё вышла бы хорошая учёная. Однако хороших учёных много. А вот хороших политиков — значительно меньше».
