«Я чувствую это», — прошептала она. «Он … услышал твой зов, Андара. И он … последует за ним. Она сглотнула. Голос ее дрогнул и внезапно стал похож на старую женщину. «Йог —».
«Не произноси это имя!» Андара в шоке подняла руку и коснулась руки девушки. Голоса, доносившиеся через закрытые ставни, становились громче, и внезапно тишину нарушил звук выстрела. Пронзительный крик ответил ему странным эхом.
«Не произноси это», — снова пробормотала Андара. «Смертным запрещено использовать его имя. Достаточно, если он знает, что мы ему позвоним».
«Он знает», — с трудом ответила Лисса. «И он … сделает то, что … вы просите».
Андара больше не отвечала. Ее лицо снова застыло в маске неприкасаемости и возраста, а руки, лежавшие рядом друг с другом на столе, как будто они просто ждали, чтобы их сложили в молитве, больше, чем когда-либо, были похожи на руки мертвого человека.
Только злая, злая улыбка светилась в ее глазах …
В каюте было темно и тесно, в воздухе плохо пахло; как пахнет в комнате без окон, которая слишком мала для двух человек и в которой больной пролежал почти пять недель. Крошечная закопченная керосиновая лампа покачивалась на проволоке под потолком, и Баннерманн, как бы он ни был заботлив, поставил на узкую стенную полку рядом с дверью небольшой глиняный кувшин с ароматными травами, который Бог знает, где он мог найти. Но даже ему не удалось полностью избавиться от затхлого запаха, который витал в стенах. Как почти всегда, когда я приходил сюда, у меня было ощущение, что я больше не могу нормально дышать.
И, как всегда, когда я подумал об этом, я почти сразу почувствовал себя виноватым. Монтегю ничего не мог поделать из-за того, что он был болен. И он был очень добр ко мне, хотя я действительно этого не заслуживала.
Я тихонько подошел к узкой кровати, прикрученной к стене, наклонился над спящим и осмотрел его лицо. Он не изменился ни к лучшему, ни к худшему. Его щеки все еще были серыми и впалыми, а под большими лихорадочными глазами лежали глубокие черные круги. И он все еще очаровывал меня так же сильно, как и в первый раз, когда я его увидел.
Я хорошо помнил тот день, каждую минуту и каждое слово, да, каждый взгляд, которым он одарил меня, когда мы впервые встретились, хотя прошло больше шести месяцев и столько всего произошло. Тогда я был другим, и я имею в виду именно то, что я говорю. Баннерманн и его моряки даже не узнали бы того человека, которым я был тогда, если бы он внезапно встал рядом со мной. Мне было двадцать четыре года, я был беден и любил приключения (что означало не что иное, как половину из восьми лет, которые я провел в тюрьмах Нью-Йорка), и зарабатывал себе на жизнь случайной работой. Любой, кто знает район гавани Нью-Йорка, знает, что это означает, а именно, что я иногда забирал кошелек и украшения у ничего не подозревающего незнакомца, который забредал сюда после наступления темноты. Не то чтобы мне это нравилось: я не преступник и ненавижу насилие. Но в больших городах на восточном побережье существует порочный круг, из которого невозможно выбраться. Мне было шестнадцать, когда я приехал в Нью-Йорк и не видел ни одного человека, кроме девяноста шести жителей Уолнат-Фоллс, города, в котором я родился и вырос. Тетя, с которой я росла (на самом деле это была не моя тетя, а просто добрая, великодушная женщина, которая заботилась обо мне после того, как мои родители бросили меня в младенчестве), умерла вместе со всем ее наследством, состоящим из семи человек. долларов, крохотный серебряный крестик на цепочке и билет в Нью-Йорк. В письме, которое она приложила к завещанию, она объяснила мне, что надеется, что я сделаю состояние в большом городе и стану порядочным человеком.
