– Вот именно, – сказал Фарук. – Такие мысли я принять не могу. Все всегда ждут, что именно виктимизированный Другой сделает шаг навстречу, что именно у него помыслы благородные; а по-моему, не стоит этого ожидать.
– Такие ожидания иногда сбываются, – сказал я, – но только если твой враг не психопат. Тебе нужен враг, способный устыдиться. Иногда я гадаю, далеко бы продвинулся Ганди, будь британцы бессердечнее. Как бы всё повернулось, прояви они готовность стрелять по толпам демонстрантов? На одном лишь благородном неповиновении далеко не уедешь. Спросите конголезцев.
Фарук засмеялся. Я глянул на часы, хотя на самом деле идти мне было некуда. «Виктимизированный Другой: как странно, – подумал я, – что он употребляет такие выражения в разговорах запросто». Однако, когда он произносил эти слова, они приобретали намного больший резонанс, чем в какой-то ситуации в академической среде. Заодно я сообразил, что наш разговор обошелся без стандартного обмена светскими любезностями. Вопреки всему, он оставался для меня лишь работником интернет-кафе. Да, он еще и студент или раньше был студентом, но на кого учился? Вот он, безвестный, словно Маркс в Лондоне. Для Майкен и бесчисленных ей подобных в этом городе он – лишь очередной араб, на которого в трамвае бросают быстрые подозрительные взгляды. Да и он тоже обо мне ничего не знал – только то, что я звонил в Штаты и Нигерию и заходил в его кафе трижды за пять дней. Подробности наших биографий не имели значения для нашего диалога. Я протянул ему руку и сказал:
– Надеюсь, мы скоро сможем продолжить этот разговор, мир вам.
– И я тоже надеюсь, – сказал он, – мир вам.
Мысленно вернувшись к словам Майкен, я решил, что ошибался. В трамваях на Фарука бросали не быстрые подозрительные взгляды. Нет, на него смотрели с давно уже тлеющим, еле сдерживаемым страхом. Классическая антииммигрантская позиция, когда в приезжих видят врагов, конкурентов за скудные ресурсы, срослась здесь с возобновившимся страхом перед исламом. Когда в тридцатых годах XV века Ян ван Эйк написал свой автопортрет в огромном красном тюрбане, это свидетельствовало о мультикультурализме Гента того столетия, о том, что чужестранец не был необычным гостем. Турки, арабы, русские – все они были частью визуального словаря эпохи. Но чужестранец остался чужим и превратился в козла отпущения, на котором вымещают недовольство, вызванное какими-то новыми причинами. Заодно меня осенило, что мое положение не так уж отличается от положения Фарука. В глазах незнакомцев я выглядел смуглым, неулыбчивым, одиноким чужаком, а значит, наверняка возбуждал смутную ярость защитников Vlaanderen
