Но давайте уж расскажу о брате Грегуара, Жане. Не такой смирный, как Грегуар, совсем наоборот: его страсть – заключать сделки, вращаться среди мировой элиты. Именно он унаследовал титул. Теперь он барон Эмпен, и гоночные машины, королевские семьи, друзья-миллиардеры… в этих кругах он как рыба в воде. Но – вот ведь бедняга – в конце семидесятых про него, знаете ли, писали все газеты. Знаете ли, в 1978‑м, если я не путаю, его похитили и два месяца продержали в плену. Грегуар и вся семья, естественно, переволновались. Похитители были французы, требовали то ли восемь, то ли девять миллионов долларов – сумма невообразимая, но для Эмпенов всё же скорее посильная. Семья соглашалась заплатить. Но в то время, в семидесятых, всё это десятилетие, похищения случались часто, и французские власти вели драконовскую политику: никаких переговоров, никаких выкупов. И тогда похитители… кажется, фамилия одного из них была Дюшато; забавно, что я это помню, но, сами понимаете, мы неотрывно, день за днем, следили за этой историей по газетам… Итак, Дюшато и его дружки заявили: деньги приносят свободу. Ну, скажу я вам, обхохочешься – они заговорили, как философы, но это было сказано всерьез, и, не получив денег, они отрезали Жану мизинец, положили в конверт и выслали по почте его жене. Отрезали кухонным ножом, без анестезии, и пригрозили за каждый день просрочки ампутировать другие пальцы. Но переговорщики ответили отказом, а похитители почему-то не осуществили угрозу. В конце концов полиции удалось заманить их в ловушку, и одного убили, а остальных двоих схватили, и Жан вышел на волю.
Вот что я вам скажу: для семьи эти два месяца были просто адом. А Дюшато, похититель, где-то написал: «Это хлипкие малюсенькие кусочки бумаги, но они значат всё, деньги приносят свободу». Если вы увидите Жана теперь – что ж, у него такая шишечка на месте, где был палец. Но всего страшнее, если спросить у Жана, была не эта ампутация, а холод. Насколько я понимаю, он два месяца ужасно мерз; его заставляли спать в палатке в нетопленой комнате. И держали в темноте, чтобы не опознал тюремщиков. Холод и тьма. Ради этих хлипких малюсеньких кусочков бумаги, так?
Наступило утро. Мы летели, и над нами была пелена облаков, а под нами – другая пелена облаков, и Европа была уже близко. Я попросил доктора Майотт рассказать побольше о ее детях.
– Все они врачи, – сказала она, – все трое, как и мы с мужем. Думаю, так захотели они сами, но как знать? Мой старший… что ж… в прошлом году, тридцати шести лет, он умер. Только что окончил ординатуру, его специальностью была радиология. Рак печени, сгорел моментально. Просто что-то невозможное – пройти через такое, видеть, как умирает твой сын. Он был женат, его дочке тогда было три года. Что-то невозможное; до сих пор кажется невозможным. Остальные двое – один в Калифорнии, другой в Нью-Йорке. Это младшие. А муж со мной в Филадельфии, точнее, мы в окрестностях Филадельфии живем, он кардиолог, тоже только что ушел на пенсию.
