«Кажется, в почете? По-прежнему?»
Может быть, именно тогда Александр Кириллович Корсаков понял, что перед ним, на пути его деятельной, убежденной, строгой жизни возникла стена. Именно так — «Стена». И именно так, через десять лет, ее назовет философически настроенный майор Нащекин.
Он понимал, что ему нужна ясность. Пусть пугающая, непривычная, ошеломляющая… Но ясность!
Когда он сталкивался со старыми приятелями, близко или отдаленно знакомыми по гражданской, по первым годам строительства, то через три-четыре слова понимал главное… (сначала это удивляло его, потом настораживало, а после просто утомляло). «Его боялись! Боялись общения с ним…»
«За ним же ничего не было!»
Но вскоре он понял главное — все теперь решалось отношением к тому или другому одного человека.
За девять лет пребывания в Европе он знал много из происходившего здесь. Вся мировая пресса раздувала каждую неудачу. Как широко освещала процесс «Промпартии». Возилась с каждым перебежчиком. Он знал и признания бежавших от Сталина его помощников, подручных. Иногда тоже старых коммунистов. Он читал и статьи Троцкого. Как и раньше, Троцкий раздражал его! Нескромные, написанные в оперно-пышных тонах, откровения, сенсации, заявления…
Он знал Сталина — политика…
Но про себя-то он отчетливо помнил Сталина — человека! Невысокого, чуть рыжеватого грузина… С мягкими, желтоватыми — от малярии, что ли? — словно бескостными руками. Его небольшие, недобрые, спокойные глаза. Ожидание и какое-то, даже мягкое, неодобрение. Как будто он все время хотел сказать своим глухим, грузинским голосом: «Ай-ай-ай… Ну что же вы, товарищ Корсаков?.. (Иванов… Петров… Сидоров). — И покачать головой: — Разве вы не понимаете?» Он знал, что и Сталин помнит его. Ведь они оба были «эксы»… И слава Сталина — «экс» была громадная, только с каким-то… Уголовным, что ли!.. душком…
Нет, не понимал «солдат партии» Александр Кириллович Корсаков, почему свободная, бешеная, деятельная жизнь огромной, кровной его партии вдруг оказалась загипнотизированной, оплетенной взглядом и волей этого недоброго, безжалостного человека. Нет, не великого! Не сравнимого для Корсакова ни с Ильичем, ни со Свердловым, ни с Дзержинским, ни… Он мог бы назвать еще десяток людей, которым он бы добровольно отдал лидерство. Поверил в их провидение, в их, пусть даже жестокое, но идейное, апостольское лидерство.
Но его никто не спрашивал — «принимает он или не принимает, признает или не признает…»
