«Что? Что? Что?» — задавала она себе тот же вопрос и раз, и другой, и третий, но разум был нем, и сердце молчало, и не было выхода из трепетной неразрешимости, в которой она продолжала томиться, словно в темнице.
Часы на башне неожиданно и где-то на грани ее осознания, словно на другой планете вовсе, пробили час дня.
На входную дверь магазина повесили огромный замок, и персонал разошелся на обед. Кто жил рядом — поспешили домой, остальные отправились в соседнее кафе, то самое, что на углу улицы.
Лига шла вместе со всеми. Сегодня она не ловила, как прежде, свое отражение в стеклах витрин. Она не поздоровалась с сапожником, веселым стариком, которого с детства привыкла видеть на этой улице в маленькой зеленой будке, где он задорно стучал своим загнутым молотком. Не потрогала и не понюхала розы у цветочного магазина, не махнула рукой постовому на перекрестке, словом, вела себя так, будто она впервые в этом городе, на этой улице и на этой планете, и при этом ей совершенно не интересно то, что ее окружает.
Ела она без аппетита и, похоже, совсем не то, что ей нравилось, поэтому быстро управилась с этим скучным занятием и, по привычке, направилась в сквер, впервые не испытывая радости от предстоящего с ним свидания — только некое волнение и неуверенность.
Этот сквер, милый старый сквер… Он был для нее живым существом. Больше, он был для нее другом, чутким, внимательным, надежным, другого такого у нее в жизни не было. Он был ее тайной, самой большой, никому не доверенной и тщательно сохраняемой в романтической глубине ее сердца. И не было ничего странного в том, что именно сюда, к нему несла она свои горести и печали, с ним же делилась минутами радости, понимая шум ветвей и листьев его деревьев лучше всяких слов.
Но поймет ли он ее в этот сумасшедший день?
Ее любимая голубая скамейка, что располагалась под разросшимся кустом сирени чуть поодаль от центральной аллеи и была похожа на изящный изгиб пространства, была свободна, как почти всегда в это время суток и предупредительно подставила девушке свое плечо. Лига села, откинулась на спинку, прислушалась.
В знойном безветрии дня до нее не долетали другие звуки, кроме глухих, отдающих звоном крови в ушах ударов сердца в сжавшемся в комок ее теле. Измученные солнцем, деревья замерли, растворяя листву в ослепительном сиянии неба. Лишь изредка вершины их вздрагивали, подталкиваемые неощутимыми внизу движениями горячих пластов воздуха, и тогда слуха Лиги достигал их приглушенный шепот, в котором слышались сомнение, неуверенность и даже предостережение.
