Такой она и запомнилась ему — темный изящный силуэт на ярком светящемся поле. Иногда он смотрел на солнце и видел ее там.
* * *
Что-то около десяти лет спустя Гиль возвращался в этот город.
Все было давно позабыто, а что еще помнилось, с дистанции прожитых лет казалось милым и смешным сном.
Гиль теребил набегающие воспоминания пальцами памяти.
Он вел машину достаточно быстро, настолько быстро, насколько спешил. За мокрыми стеклами в сером осеннем сумраке проносились огни городских предместий. Мокрый асфальт блестел далеко впереди в желтом свете фар, и на этой огненной ленте время от времени, как дозорные чудища с горящими глазами, всплывали встречные автомобили. Мир, позабытый, но, чувствовал он, желанный, распахивал ему свои объятия. И Гиль всматривался вперед, боясь пропустить, не уловить первое впечатление, первое чувство, которые пробудит в нем первое прикосновение к оставленному им когда-то там осколку жизни.
Был ли он счастлив в эти десять лет? Хоть однажды?
Когда его спрашивали об этом, он говорил — да, я счастлив. А как же? Конечно!
И то, правда, жил не хуже других, ни в чем себе не отказывая. Жил, что называется, в свое удовольствие. Только вот, почему-то, в часы ближе к полуночи, когда вечер опускал тень ресниц своих на землю, когда, растревоженные невидимым верховым ветром, деревья далеким шепотом начинали делиться мудростью своей долгой жизни, он не любил оставаться один. В такие минуты, когда всякий человек был словно блуждающая в космосе одинокая планета, он каждой клеточкой своего прожившего еще один счастливый день тела ощущал, как мало в нем, еще меньше — вокруг, сохранилось теплоты.
Он замерзал, медленно, незаметно, неотвратимо.
Это было воздействие зябкого дыхания одиночества. Его яд действовал неспешно, но результат всегда был стопроцентным.
«Ерунда!» — твердил Гиль, поскорее предавая себя сну.
И суточный цикл его жизни завершался бессознательно. Без фоновых сновидений. Лишь изредка ему снилось что-то прекрасное и смутно знакомое. Но воспоминаний о сне не оставалось никогда, и утром цикл начинался с чистого листа, и далее прокручивался снова и снова.
Но все эти годы, сознательно и неосознанно, он стремился к тому, что так редко являлось ему во сне, что виделось, возможно, темным силуэтом на ослепительно ярком фоне.
И вот теперь, ведя машину, он пытался наивно обмануть себя, посмеиваясь и подшучивая над собой и попросту прогоняя мысли о той сумасбродной девчонке, когда-то давно, десять лет назад и в прошлой жизни пригласившей его на белый танец.
