Прошло два месяца.
Майор Ермолаев вызвал Сарычева, чтобы объявить ему об окончании предварительного следствия и сообщить, что он имеет право ознакомиться со всеми материалами дела, заявить ходатайства о дополнении следствия.
Подполковник Павлов, находившийся в те дни в служебной командировке в Москве, зашел в кабинет следователя, с которым был хорошо знаком: когда-то вместе учились в чекистской школе. Он предварительно получил согласие на это — очень хотелось поговорить с Сарычевым, понять причину его падения.
Сарычев дочитывал последние страницы; увидев Павлова, он поднялся.
— Садитесь, — разрешил Владимир Васильевич, рассматривая Сарычева.
— Степан Ильич, как вы дошли до такой жизни? — спросил Павлов, придвинув стул к Сарычеву и усаживаясь.
— Как? Сам два месяца думаю об этом, а разобраться не могу.
— Попытаемся вместе разобраться.
Сарычев взглянул исподлобья и как-то жалостливо усмехнулся.
— Давайте попробуем, — согласился он. — Теперь мне терять нечего. Одно условие: я стану вслух думать, а вы без большой надобности не перебивайте меня. Согласны?
— Да, конечно. Андрей Иванович, вы не возражаете? — спросил Павлов, обращаясь к следователю.
— Не возражаю. Больше того, обещаю, что этот разговор будет не для протокола.
— Спасибо! — печально поблагодарил Сарычев, провел ладонью по бледному, обросшему рыжеватой щетиной лицу и закрыл глаза, вероятно обдумывая, с чего начать рассказ?
Мы терпеливо ждали, понимая, как трудна для него эта исповедь.
— Родился и рос в деревне, — начал Сарычев глуховатым голосом. — Мой отец был трудолюбивым и прижимистым крестьянином. Назначение своей жизни видел в том, чтобы наживать добро. Ради этого готов был жить впроголодь, недосыпать, терпеть любые лишения и страдания. Я, как себя помню, всегда по мере сил своих помогал отцу по хозяйству: пахал, сеял, ухаживал за скотом… С молоком матери вобрал в себя немудреную мужицкую истину: пальцы у человека гнутся в одну сторону, только к себе; смысл жизни — в наживе, накоплении богатства; только оно, внушали мне, дает человеку независимость, радость, полное счастье. За сорок прожитых лет я убедился в том, что миропонимание, взгляды, образ мыслей, приобретенные в детстве, остаются на всю жизнь, их можно деформировать, приглушить, но нельзя избавиться от них.
Сарычев несколько минут помолчал, обдумывая продолжение рассказа.
— Когда мне исполнилось восемнадцать, я покинул деревню, уехал в город, поступил на рабфак… Хозяйство у отца было крепкое, середняцкое, как тогда говорили: три лошади, три-четыре коровы, молодняк, овец десятка два… Если бы коллективизация задержалась лет на пять, оно, конечно, стало бы кулацким… Отец вначале все еще надеялся на что-то. Потом распродал скот, заколотил избу и по своей охоте уехал в Сибирь.
