Одна женщина отрубила руку своему мужу топором. Правую руку, ту, которой он пытался ее бить. Другая порезала его на куски, третья затолкала живого мужа в печку. Четвертая четыре дня не кормила поросят, и они разорвали ее мужа. Последний случай мне понравился больше всего. Нечестно, когда только человек ест свинину. У меня есть друг. Он живет в подвале и пьет. Он не бьет меня. Не проигрывает меня в карты, но может поменять меня на бутылку водки… Вот так-то. Неудачники липнут ко мне, как мухи. За двадцать один год я не видела так много несчастных людей, собранных в одном месте. Целое поколение неудачников, психов, алкоголиков. Это ничего. В газетах пишут, что в США еще хуже. В прессе есть информация и о Снежном человеке, и о родильной горячке. Там все объяснено. Не говорится только о внеземных строителях социализма. Не упоминают о Боге, не пишут о царе. У меня есть две возможности: или в сумасшедший дом, или обо мне позаботится партия. Партия заботится обо всех, но я не хочу ее обременять. Я предпочитаю сумасшедший дом. А в Австралии аборигены спят на животе, чтобы ночью их душа не улетела. Спящий человек совершенно беспомощен, даже собственная душа может обмануть его. Но не это важно. Важно то, что я плачу членские взносы комсомолу, из которого меня выгнали, и профсоюзу, членом которого не являюсь. Человека и днем могут обмануть.
Сумасшедший дом. Это не очень тихое место. Я знаю привычки санитарок, знаю, от кого беременна старшая медсестра, знаю, кто что ел, как занимался любовью. Коридоры все знают. Я сижу, молчу и смотрю в окно. Никто не знает о приключении с холодильником. Лечащий врач тоже ничего не подозревает. А я знаю, что у него ужасный невроз. Мы с ним пьем одни и те же таблетки. Я свои выбрасываю в туалет. Ночью сестры спят. Я прочитала свою карточку. У меня есть все. Есть диагноз — я неадаптивна. Есть лечение: антидепрессанты и психотропные препараты и т. д. Сомневаюсь и в шизофрении. Когда люди не знают правды, они пользуются терминами. Незнание лежит в основе непонимания человека человеком. Как было бы просто, если бы они меня спросили. Но это кажется им слишком простым. Они не хотят знать о главном. Спрашивают, помню ли я, как звали учителей, когда я училась в первом классе. Нет. Не помню. Спрашивают названия улиц, по которым я возвращаюсь домой, спрашивают… Не помню! Помню, как сестра третий раз проколола мне вену, и теперь рука стала черно-синей и болит. Помню чужие боли. Как кричат в своих палатах, плачут, воют, просят немного внимания, а она щипает их за руки, дразнит и до одури стягивает смирительными рубашками… желая им добра.
