Сто лет в английских и англо-индийских газетах не исчезает отдел «Независимые племена»; он называется по разному: «северо-западная граница», «афганские племена» или просто «племена». Сто лет этот отдел носит характер оперативных сводок с фронта. Не слишком часто оперативная сводка коротко сообщает: «На северо-западной границе — спокойно», но иногда лаконические строки разростаются в сто-двести строк, в целую колонку убористого шрифта. И тогда в сводке довольно подробно изложено, что именно предпринято командованием против вазиров в Вазиристане и каким образом комбинированными действиями авиации и горной артиллерии и самой строгой блокадой вано-визиры были приведены к покорности и выдали сто шестьдесят восемь винтовок и патроны. Но так как военное командование потребовало не больше, не меньше, как двести винтовок, то вазиры вынуждены были купить еще тридцать две недостающие винтовки, и только тогда военные действия со стороны британских войск были прекращены. Это излагается с загробным британским юмором, экскурсами в историю и с тем деловым цинизмом и невозмутимой жестокостью, которая заставила Вольтера сказать: «историю Англии надлежит писать палачу». Депутат рабочей партии интересуется положением на северо-западной границе Индии, и статс-секретарь по делам Индии церемонно отвечает, что на вопрос господина депутата такого-то округа он ничего не может прибавить к тому, что было сказано в парламенте одним из его предшественников в 1897 году такого-то числа. Точно так же на вопрос, где находился полковник Лоуренс во время мятежа Бача-Сакао, представитель военного министерства сообщил, что названный полковник такого-то числа выбыл к месту своей службы на северо-западную границу Индии и в 1929 году отпуском не пользовался. По одну сторону — тройная линия фортов, эскадрильи бомбардировщиков, горные орудия, тяжелые и легкие пулеметы, по другую — устарелые винтовки и горсть патронов. По одну сторону — паутина стратегических дорог, разработанная десятилетиями система ведения горной войны и разведки, провокации и подкупов и так называемая «хассадарская система» — принудительная круговая порука племен, по другую сторону — твердость и мужество отчаяния. Слава твердости и мужеству, но кабульские щеголи равнодушно проходят мимо смертоносного товара оружейников, их занимают расплывающиеся фиолетовые и оранжевые тона бухарских халатов и оливково-золотистые халаты из Индостана. Тучный и сонный уездный начальник примеряет тяжелую баранью шубу с выделанными, как замша, лимонно-желтым верхом. От зноя и накаленного под навесами воздуха он как лаком покрывается капельками пота, но он не торопится сбросить шубу и охорашивается и оглядывает себя, и вдруг его взгляд останавливается на алом, расшитом золотыми шнурами, мундире тамбур-мажора времен королевы Виктории, на кремовых с золотыми лампасами, широких панталонах. И рядом с этим великолепием презренные зеленые френчи с медными пуговицами и британскими львами на них, френчи, обмотки, штаны, выброшенные в неимоверном количестве на базары Мешхеда и Герата и Кабула и на «американку» в Тифлисе. Ликвидные фонды мировой войны, залежи военных складов Антанты. В серо-голубых покрывалах, как безмолвные тени из пьесы поэта-символиста, стоят женщины у лавки ювелира. Стучит молоточек и выковывает из серебра широкий браслет или бирюзовую заклепку для ушей и ноздрей. Среди золотого лома — медалей, и монет, и колец с фальшивыми рубинами — лежат часы с русским царским орлом, царский подарок из кабинета его величества, неведомыми путями очутившийся в Кабуле. Седла и сбруя, целый склад седел в серебре и бирюзе с золотой насечкой; русское седло, называемое офицерским; английское — с малиновым чепраком, вензелем и короной; жалкое деревянное седло кочевника с веревочными стременами. Острый, крепкий запах кожи отшибает на минуту сладчайшие запахи дынь и гранатов и запахи пота людей и животных. Галопом скачет турецкий офицер-инструктор; его вороной карабаир широкой грудью раздвигает толпу. Следом за офицером со звоном и грохотом несется карета и давит на смерть тощую собаку, и она остается на земле, плоская, раздавленная, с высунутым розовым языком. В двух шагах от собаки с обрубком вместо правой руки и отрубленными ушами лежит голый нищий, страшное подобие человека. В невообразимо грязной, темной щели в териак-хане (териак — опий) над арыком лежат курильщики опиума с «видящими невидимое», осмысленно страшными глазами. В час молитвы выходит на порог мечети мулла и зажимает себе уши, наливаясь от напряжения кровью, кричит: «Аллах акбэр…» — велик Аллах; велик, если он позволяет жить расслабленным сумасшедшим териакешам и прокаженному с львиным лицом, схватившему ваше стремя, и развинченному педерасту в чесуче, золотых туфлях, кашмирской, сложенной вчетверо шали, великолепно ниспадающей с правого плеча. Мы путаемся в лабиринте базаров, и он трижды приводит нас к одному и тому же месту — лавке башмачника, иллюстрации к сказкам Шехеразады. Тысяча туфель, шитые золотом пешауры и мультани, грубые сандалий горцев, загибаясь кверху, смотрят вопросительными знаками в небо и никак не хотят упираться ногами в скучную и серую землю. И опять и опять дикая суета базара, качающиеся, вечно жующие, презрительные головы верблюдов, мотающиеся уши ослов, задерганные мундштуками оскаленные лошадиные головы; рев ослов, вопли, непереводимо-непотребная ругань, клятвы продавцов и брань покупателей. В этом аду, величественный и спокойный, уверенным шагом проходит старик в зеленой чалме — хаджи, побывавший в Мекке. Звучным, молодым голосом он рассказывает о жизни и смерти святого, окончившего жизнь шестьсот лет назад в святом городе Джедде. И в судорогах и поту, извиваясь как червяк, падает к его ногам человек в последних корчах, холерный больной. Это никого не пугает: «Инш Аллах» (если Аллаху угодно) — умрет. И все по-прежнему пожирают золотые дыни и нежнейший виноград из Джелалабада и запивают его мутной водой из арыка.
