День продолжал развертываться значительно и великолепно. Исторический день продолжал звучать как симфония даже в «Доме литераторов», тихой пристани будущих эмигрантов. Профессор Карсавин елейно и келейно журчал о «вечности», «вечном и незыблемом». Стекла старенького особняка дрожали от разбега грузовиков, алые знамена питерских заводов насмешливо заглядывали в окно «Дома литераторов». Но бархатный профессорский баритон все еще пел виолончелью о «неприятии хаоса». И вдруг, в этот затхлый мирок, в тихую обитель старых эстетов и дев ворвался иронический кашель и смех Ларисы Рейснер. Она вошла среди сердитого шипения и негодующих возгласов, и ушла, вызывающе стуча каблуками, на улицу, в разлив толпы, в неукротимый прибой флагов. Рычит сирена военного моряка Астафьева — и боевая, бывалая машина срывается и, приминая зеленую травку, пробивающуюся сквозь броню булыжника, выносит нас на Литейный. Между тем хаос и бессвязность массового действа у Биржи и ростральных колонн принимает характер революционной мистерии. Настоящие кузнецы бьют молотами по двадцати настоящим наковальням. Кузнецы расковывают рабов; крестьяне и цеховые подмастерья обращают в бегство рыцарей, санкюлоты разбивают наголову королевских гвардейцев, красноармейцы и краснофлотцы гонят перед собой капиталистов, интервентов. Хлопают пулеметы, салютует отряд миноносцев и ослепляют прожектора. Артиллеристы стреляют из настоящих пушек; настоящая боевая дымовая завеса, подымаясь с земли, ширится, растет и как театральный занавес закрывает клубами черного, густого дыма фронтон Биржи, оживающих мертвецов, снимающих парики статистов. Опаловое небо белой ночи прорезает огненный смерч фейерверка. Рубиновые, изумрудные огни играют в небе. Пушки и рев пятисот труб покрывают гул двухсот тысяч человек на обоих берегах Невы, на лодках, на пристанях и мостах. Ленинград празднует боевое наступление Коммунистического Интернационала. В грохоте салюта, треске ракет угасал праздник, завтра будни, адмиралтейские и балтийские будни. Каждый день был немыслимо уплотнен и заполнен совещаниями, заседаниями, докладами — он начинался в девять утра сочинением очередной статьи для «Красного Балтийского флота» и кончался в полночь концертом-митингом, скажем, в клубе минной дивизии. Между Адмиралтейством и домом нужно было непременно побывать у Ларисы Михайловны. Там встречались неугомонные люди разных полюсов: поэты и политические комиссары, художники и боевые красные командиры. Лариса Рейснер работала в комнате окнами на Неву. «Штабной» беспорядок в комнате усиливался разбросанными на столе книгами и отдельными листами рукописей. Рукопись могла оказаться и фельетоном для «Красной газеты» и началом пьесы. Начало одной пьесы я слышал однажды. Действие происходило в городе, оставленном красными. Остро, очень хорошо был написан спор между героиней, женой коммуниста, и ее родителями, скандализированными тем, что их дочь хотела итти на фронт, следом за мужем. Пьесу слушала меланхолическая дама в трауре — машинистка Ларисы Михайловны. Большая, круглая, похожая на барабан, шляпа лежала у нее на коленях. С обиженным, всегда скептическим видом она барабанила по клавишам, и Михаил Андреевич Рейснер называл даму «заяц с барабаном». В ее лице были огорчение и обида, обида на обстоятельства, на революцию, которая заставила ее, вдову каперанга, стучать на машинке.
