Ничего не изменилось. Не развалился со скрежетом зубовным окружающий мир; не лопнула лампа-плафон, разбрызгивая осколки.
Андрей не ощущал ровным счетом ничего. Так, словно Громов говорил не про его семью, а про незнакомцев, чужих людей. Он должен был отреагировать, испытать любые, пусть даже самые абсурдные эмоции! Да, он не помнил свою семью, не ощущал прежней любви к ним, но они продолжали оставаться, быть может, единственным якорем, связывающим его с реальностью.
— Вы… у вас все это как по нотам, да? — медленно процедил он, не глядя на Громова.
Тот помолчал, подбирая слова:
— Скажем так, Андрей, — произнес он жестко, — мы… несомненно не альтруистичны. В отличие от вас, я прекрасно помню свою семью. И вспоминаю их лица каждый день. Но мне… повезло, и очень повезло, поскольку мои близкие всего лишь полагают, что я мертв. А вот у Юрки здесь совсем иного рода коленкор, вам не кажется?
— Но вы же знали!
— Нет. Я не знал. Я и сейчас не знаю. Я… догадывался. И имел свои резоны молчать. А теперь, давайте предположим хотя бы на мгновение, что мои догадки верны. Что тогда? Сделаете? Пойдете туда, откуда еще никто не возвращался? Стоит ли вообще нам доверять? Кто мы?
— Хватит, Петя, — бросил Кольцов, — расскажи ему как есть. Пусть сам решает. Я устал.
Громов поморщился как от зубной боли.
— А тут и рассказывать нечего. За два дня до вашего… появления… да… я по долгу службы заезжал к Рондину. Он, как вы сами понимаете, свой вектор выбрал давно. Я не помню его другим — он всегда был порядочным говном. А года полтора назад начал жиреть… меняться. Но пока еще не настолько, чтобы уйти. Полагаю, он искренне верит в то, что чем более ревностно он будет исполнять свой, м-м, служебный долг, тем дольше протянет. А и хер с ним, с паскудой.
— У вас что здесь, театр греческой комедии? — процедил Андрей, — ваша очередь выступать с монологом? — теперь он и впрямь ощущал что-то. Ему хотелось вскочить и хорошенько встрянуть Громова, быть может, отвесить ему несколько увесистых пощечин. Он с удивлением прислушивался к этим новым эмоциям и только гадал — являются ли они результатом тревоги за близких или всего лишь отражают его подсознательное желание соответствовать неким принятым стандартам.
Громов оскалился угрюмо.
— А вы не очень вежливый товарищ, да, Андрюша? Вот надо было бы вас оставить там на путях. Сожрать вас бы не сожрали, но черт его знает…
Ладно, не ершитесь. Я видел женщину и ребенка, мальчика лет десяти. Их вели в «бобик» эти два выродка, тезка мой и второй, юнец. Мы едва обменялись взглядами. Откуда мне знать? — внезапно закричал он и стукнул кулаком по столу. — Здесь вообще никто ничего не знает!
