– Не хочу, чтобы он был единственным ребенком, – заявила она, поглаживая платье рукой.
– Кэт, – сказал я, – я думал, мы с тобой договорились об этом.
– О чем?
– О том, чтобы не говорить «он». Мы пока не знаем этого.
– Он уже есть, Джон, – возразила она. – Я не думала, что ты такой суеверный.
– Я просто не хочу, чтобы ты расстраивалась, если будет не так, как тебе хотелось бы, – ответил я.
– Ты хочешь сказать, если будет девочка? – уточнила она.
– Ты знаешь, что я имею в виду, Кэт.
– Не надо говорить такие вещи, – сказала она.
– Ну, и кто у нас суеверный?
– Ему предназначено родиться, – сказала Кэт, взяв меня за руку и прижимая ее к животу. – Мы заслуживаем его, Джон.
Она поцеловала меня и попросила отвести ее в спальню.
Лестница в углу кухни вела наверх. Ступеньки были крутыми и узкими, на лестничной площадке ярко горела лампочка.
Комната Отца выходила во двор, а Старик из своего окна видел примыкающее к ферме поле и уходящую вдаль дорогу. Его комната была открыта и дверь подперта, чтобы проветрить помещение. Я видел, что отец уже разобрал постель и вытащил матрац. Он, скорее всего, бросил его за амбар, туда, где валяются старые шины. С глаз долой – из сердца вон. Такое расточительство, конечно, дается ему с трудом, но держать в доме постель мертвого было делом крайне неоднозначным.
В конце-то концов, все, что принадлежало Старику, придется когда-нибудь разобрать, все вещи рассортировать и определить без всяких сантиментов, что пригодно, а что – хлам. Упаковать целую жизнь – процесс долгий, он состоит из множества отдельных фрагментов. Вещи переживают человека, и, уходя, каждый передает потомству целый музей разрозненных предметов. Так, наверно, было, когда умерла мама (куда делся исландский свитер? а панама?), просто я этого не помню.
– Тебе будет не хватать его? – спросила Кэт, положив голову мне на плечо.
Она знала, как все происходило между нами, хотя не понимала, почему он так отстранился от меня.
Но я объяснял ей, что в представлении Старика, если ты повернулся спиной к Эндландс, то лучше так и оставайся. Он не то чтобы отрекся от меня – так, возможно, было бы даже легче, – но просто стал равнодушен к моей жизни. Он больше не называл меня Джонни-паренек, с тех пор как я почти десять лет тому назад уехал учиться в университете. Когда я звонил и он брал трубку, он сразу звал Отца, а когда я приезжал на ферму помочь, он обращался со мной как с новичком. Я мешал ему и раздражал его.
