У Пришвина есть такая классификация умов, судя по которой можно сказать, что живой органический ум это и есть здравый смысл, в то время как противоположный ему ум, называемый им «партийным» или «политическим», можно обозначить как механический и искусственный. Органический ум, или здравый смысл, это «общий ум, который образуется в народе от поколения к поколению, от человека к человеку. Этот народный ум, – продолжает свое рассуждение Пришвин, – как “здравый смысл” привлекает нас и завлекает необъяснимостью своего происхождения, своего начала, как и все живое на земле»[96]. Все у Пришвина как художника олицетворяется, в том числе и здравый смысл. Его воплощенной персонификацией выступает для него его первая жена, Ефросинья Павловна, хранительница народного слова, преданий, примет, прибауток и крестьянской мудрости[97].
Свое научно-художественное исследование жизни писатель строит на понятии здравого смысла. Россия, после революционного катаклизма в особенности, – неизученная страна. И вот Пришвин хочет ее исследовать без сложных приборов и вычислений «простым глазом», «простым здравым смыслом», который он понимает вполне по-шотландски: «Стоит дерево, так оно и есть дерево, а не дерево само по себе и мое представление о дереве»[98].
Пришвин различает такие понятия, как, во-первых, собственно здравый смысл, во-вторых, «больной смысл» как его антипод и, в-третьих, «лично-творческий» высший смысл, создаваемый одаренными личностями. Поясним все эти понятия, соединяемые, можно сказать, в концепцию здравого смысла.
«”Здравый смысл”, – говорит Пришвин, – создался тоже, как и наука и философия, отдельными личностями, потерявшими свое имя в истории, он имеет к истории философии такое же отношение, как “народная словесность” к истории литературы, его отличие от философии то, что им <…> пользуются все, он есть всеобщее достояние»[99]. Просвещение должно внести высшие ценности в «массы», спустившись для этого «в кладовую здравого смысла». И вот важный ход мысли Пришвина: область высокого личного творчества не примыкает вплотную к зоне здравого смысла, между ними существует «промежуточное состояние больного смысла».
Как же философствующий писатель раскрывает содержание вводимого им понятия? В «больном смысле» философские понятия, «ставшие ходячими, вступают в борьбу со здравым смыслом». Вот здесь уже чувствуется приближение к ридовской философии здравого смысла. Но если раскрыть Джемса, определив предварительно ту его книгу, которую в это время читает Пришвин, то увидим, что это не столько Рид, сколько американский философ-прагматист, которому в своих приведенных нами выше формулировках обязан русский писатель. Об этом мы скажем чуть ниже.
