.
Одна из пришвинских тем была мне тогда, в молодые годы, особенно близка. Это – терапевтическое действие поэзии, творчества вообще: стихотворение лечит раны души! Упущенное, утраченное, потерянное – все это может быть восстановлено или компенсировано творчеством. Привычка к подобному самолечению возникла еще в школе, и теперь на валдайских взгорках под соснами вошла в силу. Как и таблетки врачей, терапия эта не без вреда. Были встречи, разлуки с их горечью – им воздавалась память в стихах и, казалось, от этого становилось легче. Но для духовно неокрепшей сочиняющей души опасна гордость своими «творениями», которая, возможно, подспудно и имела место. Но главное было не столько в этой незаконной, фальшивой гордости, сколько в постоянной работе с впечатлением и словом, памятью и разумом. Отсюда и такая незабудкинская маргиналия: претворение боли в поэзию (с. 40), написанная как раз напротив пришвинской записи: «Поэзия сложнее цветка, но и она близка к способности человека возмещать утраченное».
Реакцией на боль выступают не только стихи как лирическая волна какого-то ритмического транса. Нет, из боли рождается и мысль: «Где была ранка, – говорит Пришвин, – вырастает мысль»[35]. Хочется спросить у самого себя: писание стихов не оттесняло ли требование мысли и действия? Быть может, отчасти так и было. Но нельзя противопоставлять одно другому: поэзия училась быть мыслящей. А мысли не было зазорно чувствовать в себе поэтическую силу. И в этом Пришвин мог быть и был только поддержкой.
Чисто головных мыслей русский мыслитель не выносил. Его мысль не уходит от чувства, не порывает с ним: «Раз чувство мысли показалось, то и сама мысль рано ли, поздно ли, непременно придет»[36]. Жирным крестиком читательского согласия эта запись из дневника 1945 г. отмечена на полях «Незабудок». При всей своей мечтательности и созерцательности Пришвин был умелым в повседневной практической жизни человеком, продуманно организовывающим свою жизнь по требованиям своего призвания. Вот, например, и «родственное внимание» как основу творческого акта он стремился расходовать результативно.
Важное для мысли Пришвина различие между индивидуальностью и личностью не осталось незамеченным тогдашним читателем «Незабудок». «Индивидуализм есть подчеркнутая слабость», – записывает Пришвин[37]. Эта мысль, которую в дневниках он варьирует на разные лады, помечена карандашом: знак читательского согласия с автором. А сущность личности, по Пришвину, в «знании общего дела», в то время как «просто индивидуум знает только себя». Эти слова писателя были подчеркнуты мной. Здесь важно обратить внимание на то, что, прочитывая мысли Пришвина о личности, подчеркивая и выделяя их, тем не менее философским персоналистом я тогда не был и им не стал. Для понимания метафизической глубины и высоты персоналистической онтологии требовался серьезный духовный опыт, час которого тогда еще не пришел. Для формирования собственного философского мировоззрения мало чтения книг философов, мало знакомства с мыслями других людей. Для этого необходимо, чтобы открылся внутренний личный источник мысли. Нужны искания, испытания, даже заблуждения и духовные кризисы. «…В срок яблоко спадает спелое», спадает само, если созрело. Так и формирующие наш дух, нашу личность мысли.
