. Прозвали ее так, когда еще маленькой была, а как пристало прозвище, так до старости и не отстало. Бабка маленькая и сухонькая, похожа на печеричку
[2], а имя у нее красивое — Дуня, но в глаза и за глаза ее зовут только Бахуркой, и старые и малые.
— А что я тебе скажу, Ганка, — обращается Бахурка и смотрит на молодицу так, будто червонец собирается дать.
— Бог вас знает…
— Нужно тебе замуж выходить.
Засмеялась бы Ганка, но дерет в горле от такой болтовни, словно клок мочалки запихнули.
— Завтра же выскочу… вокруг хаты вприсядку.
— Э-э, шутишь. А без мужа что без головы. Он хоть, бывает, и ударит, хоть и поругает иногда, но если какие-никакие штаны крутятся на усадьбе, уже хорошо.
— Теперь таких, как я, хоть пруд пруди. Кто на меня посмотрит?
— Посмотреть-то посмотрит, но ведь и самой нужно… Вон Сонька Твердоступиха как?
— Я вам, бабушка, не Сонька. У меня совесть есть. Чужих кормильцев приманивать не собираюсь.
— Одного приманишь — и хватит.
— Вы такая умная, такая рассудительная, чего же себе не приманите? Вот я у вас и поучилась бы.
— Мне теперь одна дорога… А ты еще молодая… И дети у тебя. И хата вон разваливается: с одного боку подопрешь, а она на другой валится, словно пьяная.
— И верно, пьяная, пьяная. И ветром обшита, а не околотами[3].
— Чем тебе Дудник не мужчина? Не беда, что ноги нет, зато мастер какой. И характер есть…
— Да ведь песок из него сыплется!
— И пусть сыплется, а ты возьми веничек, обмети вокруг него — вот ничего и не видно будет. А он сапоги шьет и латает. Может кадку сделать или гроб. Разве не возит каждую неделю на базар грабли продавать? А кочерги? Он и корзины плетет, и хватки на рыбу делает.
— Делает, да не мне. У него старая мать есть.
— Эх, Ганка, Ганка… С таким сердцем, как у тебя, не проживешь. Теперь только такие, как Сонька Твердоступиха, и живут.
— Не хочу пить чужие слезы, хватит про это.
— Когда-нибудь вспомнишь мои слова…
Бахурка так сильно печалилась, что, казалось, печаль вот-вот брызнет из ее глаз. Бабка-сморчок, бабка-дождевик, не сегодня завтра черной землей станет, а гляди ж ты, и про нее, Ганку, задумывается. Хотела поблагодарить ее за это, но… сил не было — разволновалась, разбередила старая незаживающие раны.
— Э-э, бабушка, — сказала Ганка, — не печальтесь. Еще выпьете на моей свадьбе чарку, ведь не к старости у меня идет, а к молодости.
— Смейся, смейся над старой.
И уходила. А Ганка думала о всякой всячине. Конечно, Сонька Твердоступиха недобрую славу нажила у людей тем, что отбила мужа у живой жены и отца у малых детей. И мужик-то совсем никудышный — плюгавенький, пьяница, задавака, брехун. Всего-то и мужского у него, что штаны, ей-богу, правда. Однако умеет Сонька держать его в руках. И хоть ругают ее, хоть клянут, но есть и такие, которые уважают. А как же? Потому что отца не отца, а помощь для детей сумела найти!
