«Заходи, покажу свои последние работы, я здесь ненадолго, специально, чтобы писать. Только надо с утра, когда хорошее солнце», — предложил мне художник после того, как мы встретились с ним в русском доме, куда приходили почитать свои сочинения живущие в Париже литераторы. Я согласилась. И спустя сутки уже стояла напротив прислоненных к стенке холстов. Художник брал один из них и, развернув ко мне, задерживал его в воздухе на вытянутой руке. После он отставлял его к противоположной стенке и брал следующий, затем ставил рядом с первым. Наконец, все десять выстроились на полу так, что можно было их сравнивать, отходя или приближаясь. «Ну как тебе?» — спросил он. «Потрясающе, — протянула я и добавила: — натюрморты!» «Что?» — слегка напрягшись, переспросил он. «Я люблю натюрморты, все эти фрукты, стаканы, — залепетала я, стараясь быть искренней, — но заяц, все-таки это дохлое животное…». Он облегченно вздохнул, словно я попала в цель: «Да, заяц! Вот именно, чего он мне стоил!» Не договорив, махнул рукой, не в силах выразить свои чувства. Мы постояли молча, глядя на тарелку с лимоном, ножом и гранатом, изображенными на полотнах, а также на их живые прототипы — настоящий лимон, гранат, орехи — все еще выставленные на столе. «Теперь осталось убраться, выкинуть все, что я тут развел». — И он провел рукой, указывая на лежащие всюду тряпки. «Кстати, возьми, их можно есть!» — И он протянул мне горсть орехов. «А заяц, вы его выбросили?» — полюбопытствовала я, принимая его дары и засовывая их в карманы. «Разве мог я его выбросить?» — укоризненно отозвался художник. «А где он — неужели здесь?» — холодок пробежал по моей спине при мысли, что сейчас обнаружу лежащего где-нибудь зайца. «Ну конечно, нет, он бы провонял давно, если б он был здесь». — В его голосе прозвучало лукавство. «А где же, может, в холодильнике?» — Все показалось мне похожим на игру: я угадываю, а он говорит — тепло, холодно. «Зачем же в холодильнике?» — произнес он и снова смолк. «Ну, чтобы приготовить, я не знаю…». Он как будто этого и ждал. Повернулся ко мне, и слегка наклонившись вперед, зашептал: «Вот именно, разве мог я его приготовить и съесть?» Я представила себе, как заяц опускается в кипяток стоящей на плите кастрюли, и поморщилась: то, что являлось объектом изучения художника, не могло быть банально приготовлено на ужин и потом исторгнуто — известно куда! Он прочитал мои мысли и поддакнул им в такт: «Нет, не мог! И выбросить тоже не мог!» Я кивнула утвердительно. «Понимаешь, какую задачку поставил мне этот заяц — и съесть не могу, и выбросить тоже?» Он вопросительно смотрел на меня, но на самом деле задавал вопрос кому-то еще, невидимо присутствующему в комнате. «Да — стало доходить до меня, — ситуация! Так что же вы с ним сделали?» Мне почему-то стало страшно. Он приободрился и наконец ответил: «Я надел костюм, повязал галстук, завернул зайца в тряпку, положил его в портфель, сел в метро, вышел на улице Инвалид, прошел к Палэ дез Инвалид, выбрал место посимпатичнее, возле раскидистой ивы, затем вынул совок и принялся копать ямку. Достал из портфеля зайца, развернул тряпку, опустил его и засыпал землей. Одним словом, похоронил его, прямо там, в парке. А вечером в мастерской я откупорил бутылку Вдовы Клико» — в его честь! Представляешь, мой заяц покоится рядом с Наполеоном!» И он впервые за долгие месяцы победоносно рассмеялся.
