Родом он был из Ленинграда. Там же закончил Академию художеств, воспитан был на шедеврах Возрождения, копировал в Эрмитаже скульптуры Микеланджело, полотна Рафаэля, Рембрандта, Веласкеса. И как всякий житель знаменитого города, тяготел к европейскому укладу жизни, раздражался на купеческую ярмарочную неразбериху. Прямые проспекты и вся геометрия бывшей Российской империи настолько вошли в его плоть, стали средоточием самой высокой чувственности, организовали его характер, что не могли сосуществовать ни с советской эклектикой, ни с современной гигантоманией американских небоскребов. Какофония форм, цвета и звука только подчеркивала абсурд его личной жизни, расшатывала возвышенный строй Души. А без соприкосновения с идеалом, на обретение которого требуется так много человеко-минут, лучшие представители человечества гибнут.
Потому он ездил в Париж. В налетавшем внезапно ветре слышались ему крики, призывающие к бунту во имя свободы, равенства и братства, или наоборот — извергающие проклятья этой свободе, чудилась катящаяся по земле голова и перекошенный судорогой рот. Тогда он представлял себя на баррикадах, казненным на гильотине, или выигравшим сражение, потом сосланным на остров. Но чаще шепот листвы доносил до уха женское имя и мужской вздох, заглушавшие имя Господа. Он переносился мысленно в галантный век и целовал протянутую ручку. И тем призывнее звучал орган, приглашая его под своды костела, чтобы в прохладе остудить пока еще живую голову. В этом городе страсти играли каждым, в их пламени горели все — в одиночку и тысячами. Одним словом, именно здесь художник, о котором идет речь, начинал чувствовать себя мужчиной — того возраста и опыта, которыми должно гордиться. И свои эмигрантские терзания он мог наконец соотнести со всемирной историей человеческого поиска, а не просто с глупостью советских чиновников и неудачными браками.
Спустя несколько недель на полу его парижской мастерской было выставлено около десяти готовых работ, каждая представляла собой вариацию на одну и ту же тему. Лимон, гранат, тарелка, нож… И все было бесхитростно и ясно в их строении и сущности, выставленной наружу. То там, то тут появлялась еще какая-нибудь деталь — орешек, косточка сливы, бокал, или вдруг исчезала с задника тряпка, но неизменным оставалось одно: сомкнувший веки заяц. Он кочевал из работы в работу и лежал на столе в окружении тех или иных предметов. А на последнем, самом дерзком, по мнению художника, полотне был изображен один только заяц, раскинувший лапки среди слепой пустоты. Он заключал в своей окаменелости немой вопрос. Что изменилось со времен Франса Хальса? Антураж, эпохи и стили проходят, тушка — жертвоприношение, остается. Неодушевленная натура — бесстрастна. Заяц, превращающийся в тлен, — вызывает сострадание.
