За свои труды женщина-спаситель не пожелала принимать никаких подарков, но быть с нами в дружбе согласилась, и не раз мы просиживали с ней долгие вечера, вспоминали известные нам заговоры, исцеления, порчи, вспоминали целебные свойства самых обычных трав, но официальную медицину никогда не ругали — такое водилось только у худых знахарей.
Никакой особой тайны-заговора детской грыжи у нашей откровенной собеседницы не было. Просто она владела тонким искусством массажа или, по-сельскому говоря, умела вправлять паховую грыжу. Конечно, это было искусство, и, как всякое искусство, требовало обстановки, больших душевных сил и желания помочь больному.
При посторонних таинство не совершалось: посторонние отвлекали ребенка и врачевателя. Нельзя было сосредоточиться и передать свою веру в исцеление добрым и теплым пальцам при людях, при говоре репродуктора или при шумном разговоре соседей. Видимо, для сосредоточения требовалась и тишина за окном, тишина раннего вечера, а потому нам и полагалось приносить сынишку для лечения только вечером, под самый закат.
Если забыть, что доброе сельское врачевание — искусство, которое, как и любое искусство, требует вполне определенного состояния творца, а оставить лишь тайное уединение лекаря и больного за печкой и именно под вечерний закат, если вспоминать лишь неясный шепот за стенкой, где проходит врачевание, то может сложиться то самое мнение, которое порой окружает, пугает и заставляет талантливых людей скрывать свои знания и свою доброту: «Мол, все это знахарство, шарлатанство, колдовство…»
В своих скитаниях по Северу мне не раз приходилось обращаться за помощью к людям, которые обладали даром внушения и безупречным знанием целебных трав. Тогда я еще ничего не записывал, ничего не собирал, но многое из виденного и слышанного помню и сейчас.
Первое деревенское врачевание принял я еще лет пятнадцать тому назад. У меня ни с того ни с сего разболелись зубы. Боль была невыносимой, я крутился на печи и, наверное, стонал так громко, что хозяин обратил на меня внимание и неожиданно спросил:
— А ты в бога веруешь?
Еле открыв больной рот, я произнес в ответ что-то вроде:
— В потусторонний мир не верю…
— А веру людей уважаешь?
И мне пришлось еще раз, пересиливая боль, ответить:
— Веру людей уважаю.
Тогда хозяин дома, где остановила меня накатившаяся болезнь, подошел к печке, отвел занавеску и негромко заключил наш короткий диалог:
— Помогу тогда…
Я продолжал корчиться на печи и не сразу догадался, о чем шла речь. Много ли прошло времени, не знаю, но занавеска над печкой снова отошла в сторону и снова я увидел своего хозяина…
