С деревенской баней я познакомился давно. Еще мальчишкой-дошкольником водила меня мать в курную баню на Урале. Я не припомню сейчас, чем отличалась та уральская баня от бани в Архангельской области или в Карелии, но главное я не забыл — не забыл всю обстановку банного дня, без которой, пожалуй, и не было бы самой уральской бани в тяжелую военную зиму…
Шла голодная и холодная зима сорок первого года. По деревне всю ночь бродили волки. Снег заносил заборы, сараи, за ночь прикрывал двери домов тяжелыми сугробами. В такое метельное время низенькие баньки, стоявшие за домами, за неделю скрывались под снегом вместе с крышами, и каждый банный день начинался тогда с того, что баню сначала отгребали: пробивали к бане дорожку, откапывали дверь и раскидывали снег от крошечного оконца.
Керосина в то время почти не было, и все передвижения в бане, все хлопоты у печи, мытье лавок, полка да и само мытье проходили при сиротском свете лучины.
Баня была большой, топили ее долго. Это я помню очень хорошо, ибо именно мне приходилось в банный день через снег от дома к бане подносить березовые поленья. Потом в баню собирался народ. Приходила хозяйка, соседка, были еще какие-то женщины, местные и эвакуированные, грустные и усталые. Они долго сидели в предбаннике, одни молчали, другие редко переговаривались, видимо, очень устав от тяжелого труда и ежедневной тяжести ожидания вестей оттуда, с фронта.
Это была настоящая женская баня лихой военной годины, с тягостным молчанием, слезами и негромкими жалобами на выпавшую вдруг долю. Женщины приводили с собой мальчишек. И мы, раздетые, молча сидели на лавке, будто понимали все происходящее, будто и на своих узеньких, худых плечах тоже чувствовали тяжесть, свалившуюся на матерей. Мы молча ждали, когда нас намоют, окатят водой и сунут в угол полка на жар.
Матери мыли нас молча. Потом готовили воду для себя, распускали волосы. Потом у кого-то в руках появлялся веник, потом кто-то кого-то просил, просил негромко: «Плесни ковшичек на камешки». А потом неожиданно раздавались первые живые слова: «Ух, жарок!» За ними следовало: «Баской, баской жарок…» И начинался веселый банный гул, вырывалось наружу разом и по-молодому все, что было упрятано, забыто, потеряно за целую рабочую неделю.
Гремели по деревянным лавкам деревянные ушаты, мелькали веники, дверь бани то и дело распахивалась, и разгорячившееся, огневое тело плашмя падало в ледяной сугроб.
«Купаться» в снегу здесь было принято. «Купались» в снегу отчаянно и громко, громко возвращались обратно, снова забирались на полок, снова мелькал веник, и снова густой заряд крепкого жара распахивал дверь и ударялся в сугроб вслед за упавшей на снег женщиной.
