Мол, был Петр молодцом, высок и силен, как беглый казак, ходил просто, и не признал его мужик, которого наряжал царь вместе с лошадьми в дорогу. Назвался царь по простому Петром и обещал заплатить серебром за быструю езду. Казенное или свое было у «казака» серебро, мужик не думал, а хватил за обещанное серебро коней и понес «казака» с горушки на горушку. Весел был царь, а мужик орал во всю глотку на лошадей и на царя: «И-эх, прокачу, Петруша»… Катить далеко не пришлось: там, где в память о наезде царя то ли в шутку, то ли всерьез нарекли потом небольшую деревушку у дороги Царевичами, ждали «казака» Петрушу государственные люди.
Струхнул лихой мужичок, догадался, что попал с Петрушей в беду, осадил лошадей, а Петруша похлопал мужика по плечу, выразил благодарность за добрую езду, назвался мужику царем Российским, расплатился, как и обещал, богато, по-царски, а подоспевшим к нему государственным людям повелел со слов лихого мужика величать теперь его высокую особу казаком Петрушей.
Было ли так или нет — не знаю, остались ли в Царевичах какие Петровы дети, навез ли сюда Петр Великий тьму-тьмущую государственных людей, которые его именем брали и казнили всякого супротивного мужика за лихую езду и шустрые слова, но ни в песнях, ни в присказках, ни в сказках не слыхал я по северным лесным местам ни слова о великих бедах, о немилом барине, что отнял у своего ямщика любовь, не было в этой народной истории ни грома кровавых битв, ни хриплого карканья ворона, ни сиротских пепелищ.
Может быть, поэтому и запомнил лесной Север в своих песнях и сказках лишь самое чистое и самое доброе, что дано человеку, — запомнил вечный свет голубого ясного неба, зовущий свет таких же ясных и таких же вечных глаз матери любимой и белые крылья больших неторопливых птиц, которые приносили с собой солнце и радость.
Мудрая, светлая доля выпала нашему лесному Северу — остаться в стороне, как летописцу, от верных и неверных степных дорог, жить, помнить и сохранить самое главное, что пронесла через все страдания и мучения святая Русь, — сохранить свет и правду, глубину чувств и трезвость мысли, сохранить душу, широкую и щедрую, обидчивую, но прямую, не таящую от гостя доброго слова, а от врага великой силы, умеющую с честью жить и с честью проститься с землей.
Внимательно читал я все, где вспоминался северный край, узнал и о Кижском восстании уже в послепетровские времена. Узнал о расстреле крестьян, что отказались от государственных работ на заводах, крестьян расстреляли на том самом острове, где сегодня высятся многоглавые Кижи, у тех самых церквей в самой церковной ограде, на манер которой поднято сейчас вокруг Кижского погоста новое ограждение. И снова, сколько я ни искал по северным поселениям народной памяти об этом событии, так ничего и не нашел — пожалуй, и в этот раз по северным лесным местам не разошлось широко эхо государственных пушек…
