Мы терпеливо стояли перед Луисом, напуганные его угрозами, и были бессильны что-либо предпринять. Все посулы вербовщиков были обманом.
— Вы должны соблюдать режим, — продолжал надсмотрщик. — По звонку вставать и по звонку ложиться. Хотя можете и не спать, черт вас побери, но после отбоя не имеете права шататься по поселку. И вообще, советую запомнить одну дорогу — к руднику да еще в церковь, если кто из вас богомольный. И не устраивать сборищ…
Окончив свою речь, Луис Эльварос разрешил нам отдыхать. Неопрятная негритянка в длинном балахоне принесла хлеб и суп, но почти никто не притронулся к еде.
Потянулись безрадостные дни.
Первой моей мыслью по утру, когда просыпался, было опасение, как бы не опоздать на работу. За опоздание высчитывали однодневный заработок. Штрафовали по малейшему поводу. За то, что не так ответил штейгеру, за появление на улицах поселка, где жила администрация рудника, за поломанный инструмент, и за пререкания с мастером, и за неявку на поверку. Поверку проводил вечером перед отбоем Луис Эльварос. И горе было тому, кого не оказывалось на месте в этот момент, Надсмотрщик опасался побега, а он отвечал перед своими хозяевами за людей, отданных под его начало.
Рано утром, когда рассвет только занимался в долине, в селении уже все просыпались. Желтым пламенем горели огоньки в хижинах, слышались визгливые крики женщин, собиравших мужей на работу, копошились оборванные грязные ребятишки. Погонщики выводили своих бессловесных осликов и мулов к тележкам, чтобы весь день возить руду по узкоколейке. Одевшись и накинув на плечи клеенчатую куртку с капюшоном, единственную спецодежду, выданную бесплатно, горняки по три-четыре человека выходили из барака. Все вокруг выглядело скудно, серо, по-нищенски. Казалось, сам воздух долины веял безнадежностью, и только редкие зеленые кустики на склонах бурых скал напоминали о том, что есть места более веселые и приветливые.
Невыспавшийся Луис хмуро ожидал своих подопечных у входа в шахту, отмечая прибывших в своей книжечке. Мы залезали в железную клеть по десять человек и стремительно спускались на дно каменного колодца. Отсюда штреки, едва освещенные тусклыми лампочками, расходились в разные стороны. Со стен, отливающих свинцовым блеском, капала вода на вечно мокрые рельсы узкоколейки, на которых стояли пустые тележки. Со своим напарником, молчаливым неуклюжим шведом Кнутссоном, мы добирались до места работы и, чуть передохнув, прислушиваясь к едва слышным голосам из соседних забоев, брались за отбойные молотки. Иногда попадалась мягкая порода, и тогда молоток легко вгрызался в пласт. А порой руда походила на кремень, и очень трудно было откалывать тяжелые куски и еще тяжелее наваливать в тележку. Часа через два мы отдыхали несколько минут, пили теплую подсоленную воду и вновь принимались за работу. Через часа три по забоям раздавался резкий пронзительный звонок на обед. В неверном свете тоннеля появлялся старик мулат и, не произнося ни слова, ставил перед нами алюминиевые котелки с горячей похлебкой из бобов и кружки с кофе. Развернув свертки с хлебом, мы со шведом вяло поедали невкусную похлебку, а потом лежали на тележках, стараясь дать отдых набухшим рукам. Говорить было не о чем, и только иногда, после воскресенья, Кнутссон ронял несколько слов о том, как провел он вечер в баре доньи Виченцы. Пожилая толстая испанка, бог весть как попавшая в эту богом проклятую долину, содержала бар с крепкими напитками и девушками. У нее можно было под запись выпить и поспать с женщиной в грязной глинобитной конуре. Такие конуры, напоминавшие курятник, окружали зал бара.
