Около подъезда громадного здания красивая девушка с накрашенными ресницами приглашала проходящих: «Посетите Эмпайр-стейт-билдинг! Самое высокое здание мира!» Я уплатил доллар и, пройдя прохладный вестибюль, вместе с какими-то иностранцами поднялся в лифте на крышу знаменитого здания.
Вид был великолепный. С высоты сто второго этажа я видел весь Нью-Йорк, окаймленный синей полоской океана с восточной стороны. Правда, немного мешала осмотру решетка вокруг площадки, как сказала сопровождавшая нас девушка, от самоубийц. Прильнув к самому краю, я замер в восхищении. Кругом расстилался город, вершинами небоскребов пронзавший небо. За небоскребами тянулись в зелени скверов и парков кварталы пониже, а дальше за Гудзоном темнели длинные улицы, прямые как стрелы, и дома все уменьшались и уменьшались, теряясь в голубой дымке. С другой стороны синел Ист-Ривер, а справа уходила к горизонту широкая полоса океана, и по ней двигались, словно игрушечные, океанские суда. Солнце клонилось к дальним холмам, от этого образовывались резкие тени на днище узких улиц. Гул большого города, неясный и однообразный, как морской прибой, едва доносился до нас, и только резкий вой полицейской или пожарной машины неожиданно вырывался диссонансом из общего гула. Наверное, целый час я стоял у решетки, завороженно созерцая великий город. Настроение поднялось. Все-таки какие молодцы люди, сумевшие воздвигнуть такое многоэтажное чудо! Я невольно повернулся к океану, сливавшемуся на горизонте с голубой дымкой неба. Вот там за бескрайним простором — моя Россия. Я вернусь домой! Путь моего возвращения начат.
Наконец я покинул крышу, не пожалев отдать еще один доллар за эмалированный значок с надписью: «Я был на самом высоком здании в мире». Прицепив значок к лацкану пиджака, я гордо зашагал к ближайшей станции собвея. Гулять так гулять! На углу Мэдисон-авеню, завернув в ресторан, с удовольствием съел бифштекс и утолил жажду пивом «Эль-Хенекен», как гласила реклама, — лучшим в мире.
Вечерело. Я спустился в собвей. Был тот вечерний час, когда люди спешили с работы домой, и все вагоны подземки оказались переполнены. Ну и не надо! Пойду дальше пешком. Я свернул на Сто восемнадцатую авеню. Ого! Это не Бродвей! Невысокие почерневшие кирпичные дома тянулись с обеих сторон. Все здания до тошноты походили друг на друга. Здесь уже не было зеркальных витрин, величественных подъездов и ярких огней реклам. В нижних этажах, подвалах светились жидкие огни окон лавчонок, пивных баров, парикмахерских, всевозможных кустарных мастерских с железными облупившимися вывесками. Люди тоже были так не похожи на хорошо одетую публику в центре. Часто слышалась не английская речь, словно я попал в иную страну. Черноволосые бледные мужчины, истощенные, с воспаленными глазами. Накрашенные девушки в жалкой одежде: одна из них, едва шевеля запекшимися губами, надтреснутым голосом что-то спросила у меня на каком-то варварском наречии, протянув руку, как нищая. Бродяга в серой ветхой рубахе навыпуск поверх грязных штанов пристал ко мне, умоляя дать ему пять центов.
