— А вона Маныч чей? Али Хомутец? Скажь! — подступал Сидорка-Заяц, конопатый малец с раздвоенной верхней губой.
Коновод взглядом осаживал выскочку: порядок ломаешь, мол, затыкаешь рот старшим. Сам же терпеливо разъяснял:
— Земля казачья. Вода в колодезе казачья. Да и Маныч тож казачий. А ты кто тут будешь? Хохол. Гольтепа.
Исподлобья озирал примолкшую ватагу, обступившую тесным кругом. Ставил вопрос ребром:
— Тебе земли надоть?
Черпал горстью пыль; набивая в рот Борьке, приговаривал:
— На, поешь вволю, она сла-адкая… навроде сахару в головках, что в лавке Терешки Бурова.
На завалинке, на сугреве, дымили цигарками старые казаки. Прервав разговор, внимательно следили. Развязкой оставались довольны: зелень растет достойная. Можно и помирать со спокойной душой — нажитое за долгую жизнь в надежных руках.
С годами туже затягивалась вражда.
Мучительно искал Борька выход. Не поклон, не низ. Верх! В тесном проулке, встречаясь с казачонком, — бил; двоих тоже бил. Уступали дорогу трое. Жались к плетням, грозились, показывая кулаки, а сами озирались, куда бы рвануть. Со всеми свел счеты. Не выпадало повидаться с самим коноводом. Жил Захарка на другом краю хутора; к тому же осторожничал, не рисковал отлучаться со своего базу без ватаги. А третьего дня свела их узенькая тропка в Хо-мутце, у пруда.
Сидел Борька с удочкой в чаканной прогалине. Услышал конский топот. С бугра танцующей рысью спускался золотисто-рыжий скакун. Обалдело, со спертым дыханием дивился оскаленной злющей морде, могучей груди и роскошному хвосту, волочившемуся по бурьяну. На всадника не глянул, пока тот не подал голос:
— Мути-и, самому жрать!
Захарка!
Подкравшись, ухватил его за босую ногу. Напоил вдосталь казачьей водицей; не выпуская ворот защитной рубахи, вывел на сухое. Не кричал Захарка, не вырывался, молча ждал своей участи.
— Лысый чей же будет? Вроде на конюшне у вас таких не водилось…
— Братнин… Игната. На побывку пришел.
— Ученый, ишь… Не тикает, хозяина дожидается.
Борьку била дрожь от удачливой встречи. Но странное дело: не торопился исполнить застаревший приговор — досыта накормить Захарку землей. Пухлая подушка, крыло, начищенное до огня медное стремя отбирают глаза. Конь будто нарочно дразнил, обмахиваясь мокрым хвостом; вскидывая голову, губами пытался вытолкнуть удила.
Осилил соблазн. Встряхнул Захарку, чтобы помнил, выпустил ворот.
— Пропала охота связываться с тобой… Дал бы в седле рыжего посидеть.
Ворочая горевшей шеей, Захарка вывел коня из воды. Пристраивая ногу к стремени, сплюнул.
