Всполошилась Нюрка на днях. В прошлое воскресенье опять являлся Борис. Постояли на своем месте, за садами, самую малость. Он даже не приласкал. Угрюмо глядел на закатную полоску, дергал за повод и без того смирно стоявшего конька, отсекал плетью макушки чернобыла. Рубанул сплеча, будто шашкой:
— На покрова жди… Сватов пришлю.
Вскочил в седло и пропал в ночи.
Ноги подкосились у казачки. Глотая слезы, натыкаясь на ветки, дотащилась до сеновала. Загибая пальцы, со страхом считала дни…
2
Густо намыливал Кирсан Филатов помазком брудас-тый подбородок. Оттянув кожу, проделал в пене красную стежку. Чертыхаясь, долго наводил о ремень, пристегнутый к железной спинке кровати, лезвие щербатой бритвы с деревянной колодочкой. Дышал на потускневшую сталь, опять шмурыгал по ремню. Кое-как, оставляя огрехи, выскреб в болючих местах; на щеках и подбородке пошло глаже.
Тупая бритва даже не ломала доброе настроение атаману. Уложен в прикладок последний навильник духовитого бугрового сена; сезонных батраков рассчитал честь в честь; сполна получил за аренду земли. Теперь и погулять можно, понежиться в пуховиках…
В курене тихо, безлюдно. За стеной, в боковушке дочери, стучат ходики. Кирсан знал, бабы, отстряпавшись до света, ушли на молебен; старшие с вечера укатили в Торговую на базар. Два короба набили мукой-нолевкой, салом, постным маслом и кружками говяжьего жира. Наказывал привезти помимо всего прочего шорных да скобяных поделок. За сынов опаска не брала — знают цену копейке, дуром не изведут. Сноха младшая, Игнашкина, увязалась за казаками; этой мало клал веры — бабенка зубоскалистая, ни пятерика в голове, одни наряды. Но там Гараська, старшой, не дюже раскошелится.
Год выпал щедрый, дородный. Одной кубанки-пшеницы засыпали на два закрома больше против летошнего; удались и сена. Заливные по Манычу даже не тревожили, оставили в скирдах; весна на них придет — потянут длинные целковые. Сами обойдутся бугровым, майским; свезли его на сеновал. Удачно до дождей управились и с озимыми. Подпер изнутри большим пальцем щеку, вычищал из морщин серую щетину.
Стоял Кирсан перед зеркалом в горнице. В праздничных шароварах, белых шерстяных носках и в исподней сорочке. Готовился к поездке — оттого и в церковь не пошел — в хутор Веселый. Уговориться с Веселовским атаманом Можаровым о совместном ремонте мостков и переездов на степных балках к весеннему паводку и еще кое о чем по мелочи. Признаться, не с охотой туда правится. У атамана сын; на погляд здоровый казачина, а умом не весь дома. Не то чтобы круглый дурак — полудурок. Забраковали прошлую осень на службу; блукает по улицам с детворой в пояс себе ростом, собак гоняет. Как-то встретились они у станичного; подсел к нему сам Можаров и издали повел разговор о сыне. Явно щупал почву породичаться. По полку знал Можарова — пройдоха и мот. О таких в народе говорят: этот, мол, не только сына-полудурка, топор женит. Еще какую отхватит невестку, с приданым. Потому и не хотелось Кирсану нарываться в такой день к полчанину. Чего поделаешь, ехать надо, дело общественное, мосты-то. О дочке отмолчится. Припрет — выскажет без утайки все, что знает о его сыне. «А ежели не поехать, а? Не проломятся на седня и мостки те клятые. Уж завтра обыденкой смотаюсь, — окончательно передумал он. — Надо кликнуть Захарку… Отставил бы тачанку. Пущай парень бежит на улицу».
