В печи перегорело. Пелагея разгребла жар; опершись на кочергу, колюче оглядела брата.
— В горенку иди. Штаны и рубаху чистую приготовила. Возьми лампу. Хочь причешись перед зеркалом, оброс, навроде бирюка. А сапоги, батюшки! Антонов огонь прикинулся[1]. Скидай, деготьцем смажу.
Сатиновую рубаху Борис вобрал в суконные штаны. Справлял сам, на свои заработки. Не доходит черед до сапог добрых да папахи. Пока расчесывал потемневшие за зиму вихры, Пелагея смазала дегтем сапоги. Подавая обновленные, пахучие, убеждала:
— Новые, ей-богу, и не дознаются…
Сжалось девичье сердечко. Кремовая рубаха преобразила лицо брата; умытое холодной водой с мылом, оно источало утреннюю свежесть. Подавила вздох.
— Господи, братка, ты уже взаправдашний парубок! Ни одна девка во всем хуторе кабака не осмелится под-несть.
Борис кидал с ладони на ладонь кизячную жаринку; ловчился достать цигаркой.
— Скажешь, сеструшка… После службы женюсь. Гляди, и на сверхсрочную останусь.
— Вояка ты известный. Мало бываешь в хуторе. Хоть улица отдохнула.
Черным огнем вспыхнули у него глаза. Натягивая лохматую баранью шапку, попросил;
— Коня напои. Нехай на воле, ночь теплая.
Захлопнул с грохотом дверь. Мигнул желтый лепесток в лампе, задребезжало расколотое в оконце стекло. Пелагея постояла, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Лампу погасила, перенеся огонек опять в плошку. Убрала со стола, досуха вытерла латаную скатерку с облезлыми зелеными квадратиками. Подвернув рукава старенькой блузки, нагнулась к дежке.
2
На охотника и зверь бежит — правду бают люди. Просунулся Борис в церковную калитку, запруженную сиры-мы, прибившимися на звон колоколов. Меж лопаток двинули кулаком… Володька Мансур! Схватились дружки. Мельниковы сапоги защелкали по ограде.
— Сдурел, силу девать некуда?!
Выпустил его ремень, туго стягивающий новую поддевку. Подбегали хлопцы. Жал руки, вглядывался — свет из окон церкви доставал слабо.
— Казарва, слыхал, голову вытыкать начала?
— Как на крещение сходились на Хомутце, ото и все, — ответил старший из братьев Гвоздецких, Егор. — Вроде и не было крупных стычек.
— Захарка о ту пору бровь мне рассадил, вражина, — пожаловался Мансур.
Из-за церковной сторожки вывернулись двое.
— Ты, Котька? Ну? Да кажи, гад! — Мансур репьем вцепился в Котьку-пастуха.
— Дай дыхну. Три дюжих казачины… По садам водили их. Едва утекли.
— А гусак?!
— Там, — Котька указал вверх.
— Так бы сразу. А то жевал… — на радостях присве-тил ему в ухо. Ухватил Бориса за рукав — Айда с нами на колокольню.
