В бок ткнул Фома.
— Гукаю, гукаю, а им уши позатыкало. Седлайте да гайда. Панов до косяков проводите. Федька, живо и ты…
Изнудился Ветер в конюшне. Бегом попер на волю; с храпом втягивал степную, пропахшую солнцем и полынью струю. Пока Борис возился с подпругами, не стоял на месте; рвался к чужим лошадям, нетерпеливо толкал горбоносой головой в плечо, как бы спрашивал: что за гости?
Офицеры сидели уже в седлах. Старший Королев, вдевая носок в стремя, давал какие-то распоряжения Бороде. Сухое костистое тело вскинул легко, огляделся.
Борис понял, ищет его. Подскочил.
— Ты Думенко? Чалов сказывал… лошадей любишь. Похвально. Станешь славным наездником. Государь нуждается в надежных защитниках престола.
Последние слова пан говорил не ему, а гостям, сбившимся за его спиной. Повелел благосклонно:
— Что ж, веди, показывай свои владения.
Ветер с места взял крупной рысью. Федор, подпрыгивая в седле, пытался выровнять рысь кобылицы. Задирая лысую голову, она нервничала, переходила на скок. Дергал поводом, стегал под пузо сложенным вдвое арапником.
Борис недовольно поморщился.
— Прижми локти, выпрямь колени. Господа на смех подымут.
— Плевать.
— Не стегай, не стегай. Дай повод. У Клеопатры лучшая рысь на весь зимник.
Перестал дергаться Федор, успокоилась и Клеопатра. Сама подобрала ногу к Ветру; всхрапывая, время от времени просила повод.
— Пашка хочет неука объездить.
— Косяки немалые, есть из чего выбрать. А офицерья эти, они зачем?
— Из Петербурга. Досрочный набор вроде…
— Япошкам продули… Либо еще и турок двинулся? Оглянувшись, Федор сбил Клеопатру ближе, снизил голос:
— Шепнул Пашка… В Питере и в Москве неспокойно. Рабочий люд бродит…
Борис натянул поводья.
— Язык держи. Он по секрету… Скачи!
Перетянул Федор арапником плясавшего Ветра. Вслед пустил и свою кобылицу. Остановились у глубокой балки. Где-то тут Чалов с табуном жеребых и подсо-сых маток. Борис привстал на стремена; лошадей не видать. Наугад крутнул. За коленом балки в просторной лощине мирно разбился на малые косяки табун. Ветер, потянувшись, пронзительно заржал. Неподалеку из прошлогоднего бурьяна выткнул голову, как дудак, Чалов.
— Сам едет, — сообщил Борис.
Потер Чалов клешнятыми ладонями запухшую рябую образину, будто умывался. Пришепетывая — молился, то ли крыл матом, — застегивал медные пуговицы на засаленной рубахе, отряхал латаные шаровары с выгоревшими лампасинами; к чему-то, задирая ноги, оглядел подошвы сыромятных чириков, белые шерстяные чулки, облепленные репьями. Почел, к приему хозяина готов. Бессмысленно таращил глаза. До верховых оставалось с десяток саженей, вдруг вспомнил: на голове нет папахи. Поплевав в ладони, пригладил сбитый войлок волос.
