— После той встречи в Ирландии, я мог мечтать лишь о двух вещах: о том, чтобы увидеть тебя снова, чтобы никогда не забыть этот образ и о том, чтобы никогда тебя больше не увидеть, не искушаясь тем, чего у меня и так никогда не будет, — пожав плечами, произнес Мигель.
— А мне хотелось увидеть тебя снова, чтобы отдать долг… если ты не забыл, — с улыбкой произнесла Фабьенн.
— Мигель, я вижу, что вы практически знакомы, — снова прервав тишину, произнес Ортега, — Если ты позволишь, я оставлю наедине, — взглянув на девушку, он произнес. — Фабьенн, подожди пару минут — я хочу сказать несколько слов твоему новому знакомому.
Отойдя не менее чем на десять метров в сторону, он начал с ним беседу.
— Она снимает одну из моих квартир — на углу проспекта Менильмонтан и бульвара Шаронн — как раз, рядом с Пер-Лашез. Я вижу, что вы уже где-то встречались и постараюсь предположить, что ваше общение выйдет очень далеко за пределы дружеской беседы. Если ты, если ты захочешь снять жилье — можешь обратиться ко мне, — выждав некоторую паузу, Ортега продолжил. — Нельзя не почувствовать подвох, если один незнакомый человек помогает другому. Всё имеет свою цену… Знаешь, почему я помогаю тебе, как, впрочем, и помог Фабьенн год назад, когда она только появилась в Париже? — посмотрев в глаза собеседнику, Хорхе продолжил. — Когда я только появился в Париже, мне было двадцать один год, но у меня не было ничего: мою мать задолго до этого забрал грипп — она умерла от пневмонии, а мой отец умер от рака, моего брата убили коммунисты, наш дом в Валенсии сожгли бандиты-каталонцы, а мне самому пришлось бежать через Пиренейские горы во Францию. Когда я сошел на перрон на вокзале Монпарнасс, у меня не было денег ни на аренду квартиры, ни на краски, ни на, увы, обратный билет в Тулузу.
— Милый друг, у меня есть и достаточные средства и дорогие моему сердцу занятия — просто, есть люди, которые пытаются сломить и поставить меня на колени. Они, к сожалению, одержимы этой идеей, и у них нет ни чести, ни совести — лишь сомнительные принципы, которые они сами себе навязали для того, чтобы оправдать свои жестокие игры.
— Увы, это, как раз, то, что я и предполагал — просто, у тебя слишком много проблем. Вот поэтому я тебе и хочу помочь — потому, что вижу в тебе самого себя, каковым я был, когда только здесь появился… пожалуй, за исключением того, что я был на года три или, может быть, четыре младше. Не думай, что я стал бы помогать первому встречному бродяге, — с улыбкой произнес Хорхе, а затем продолжил, стараясь не задерживать девушку, стоявшую в десятке метров от них. — Голодный, потратив последние несколько франков на свежий батон хлеба и несколько яиц, ровно тридцать лет назад я ходил по аллеям Тюильри, отчаявшись найти работу в Париже, еще не забывшем Великую депрессию, на что я потратил немало дней. Тогда, поздно вечером, я подошел к одной пожилой супружеской паре и, едва зная французский, попросил у них несколько франков на хлеб… под честное слово, что верну, когда смогу найти работу, — рассмеявшись, произнес Ортега. — Я и не мог представить, что они смогут меня смутить — просто, пригласив на ужин. Они позволили мне прожить несколько дней в их квартире, а потом в редакции одного журнала, увидев мои рисунки, сделанные обычными чернилами, мне предложили место художника-иллюстратора. После этого я не раз навещал этих людей, ища способы отблагодарить — у них же я встретил и девушку, сестру мужа их дочери, которую полюбил, и которая родила мне замечательного сына. Лишь однажды они обмолвились о том, что ужаснулись, увидев меня на вечерней аллее — с их слов, настолько я был похож на их сына, погибшего на фронте Великой войны.
