«Прокудин дает нам понимание не только самого себя, но и своего художника — Василия Шукшина.»
«Ясным и пронзительно отчетливым, хотя с нашей точки зрения это бессмысленно — вот так идти навстречу своей смерти, вот так отправить в сторону единственного свидетеля, вот так упасть на землю со смертельной раной.
Но тут-то мы и понимаем, что этот человек только так и должен был поступить — об этом заговорила вся предыдущая его непоследовательность.
А понять человека — значит уже сочувствовать ему, мысленно участвовать в его судьбе, сопереживать ее. Тем более что Прокудин как раз этого и ждал от нас — понимания. Ни любви, ни жалости, ни покровительства, ни помощи, ничего он от нас не принял бы, а вот наше понимание ему необходимо. Необходимо опять-таки по-своему — он ведь все время этому пониманию сопротивляется, недаром он и был столь непоследователен и выкидывал колена, но все это именно потому, что наше понимание было ему необходимо. Он как бы и умер потому, что хотел его.»
«И надо было быть Шукшиным и жить его напряженной, безоглядной, беспощадной по отношению к самому себе жизнью, надо было, просыпаясь каждое утро, идти „на вы“ — на множество замыслов, сюжетов, деталей, сцен, диалогов, всех без исключения окружающих тебя событий и предметов, чтобы вот так, как прошел он, пройти по вспаханным тобою же бороздам навстречу своей смерти.»
«Мы не хироманты, и не предсказатели судеб, и когда читали, и когда смотрели „Калину красную“, ни о чем не догадывались. И хорошо, наверное, это такт самой жизни, как правило, избавляющий нас от такого рода догадок, это требование и самого художника — ему отчетливая догадка была бы ни к чему, ни в себе самом, ни тем более в нас, в массе его читателей и зрителей. Но теперь-то, когда художника не стало, задним числом, многое становится на свои места. Теперь мы, кажется, знаем, почему Шукшин смог пройти по пашне так, как он прошел.»
В общем, Шукшин стремился беспощадным к себе способом донести до всех — через умилённо-лиричных ерников и непоследовательных забулдыг — какую-то расплывчатую абсурдную художественную правду непонятно зачем. Те, до кого ему удавалось её донести (к примеру, С. Залыгин), приходили от неё в восторг, но сформулировать её в пригодном для обсуждения виде они были тоже не в состоянии, потому как являли собой таких же благонамеренных путаников, растекавшихся в художественных образах, как и Шукшин.
* * *
Шукшин таки любил шушукаться про евреев, КГБ, лагеря и репрессии. Василий Белов в «Тяжести креста» рассказывает об этом следующее:
