Кстати, при всей уважительной любви к личности и творчеству Л. К. Чуковской, никак не могу согласиться с той уничижительной характеристикой мемуаров Надежды Яковлевны, которая дана в книге «Дом поэта». Право вдовы Мандельштама на некоторые неточности и порой слишком фамильярные характеристики выстрадано, сполна оплачено и полностью искупается не щадящей себя откровенностью.
Почему-то в моем читательском мире не пролегало пресловутой границы, в шутку характеризуемой следующим образом: «чай, собака, Пастернак» – «кофе, кошка, Мандельштам». Так же, как Толстой и Достоевский, необходимы были оба, как равно необходимыми оказались Цветаева и Ахматова. Не думаю, что это показатель всеядности. Необходимым становилось все настоящее, «крупное, неотменимое», все, что свидетельствовало о подлинной человечности и страстном, нескончаемом, у каждого своем поиске истины.
Как по-разному великая четверка воспринимала один и тот же кровоточащий кусок времени и истории, выпавший им на долю! (Один и тот же – напоминаю годы рождения: 1889 – Ахматова, 1890 – Пастернак, 1891 – Мандельштам, 1892 – Цветаева.) И как глубоко, нестандартно, пластично и чувственно явлено время в их творчестве. К слову, у меня никогда не возникало желания присоединить к ним Маяковского, видимо, из-за насилия, учиненного им по собственной воле над собственным поэтическим трудом. Ничего подобного не могло быть в судьбе тех четверых, и это лучшее доказательство высшего качества их человеческой природы. Они не только прочно поставили мой поэтический слух, навсегда задав планку восприятия художественного слова, но и воспитывали бесстрашие: если существует такое искусство, то, что бы ни происходило, жить не страшно…
Погружение в безвременье
(1972–1975)
А впрочем, какое уж тут бесстрашие! В 1975 году я защищала кандидатскую диссертацию, и по настоянию коллег пришлось удалить из библиографического списка книгу известного лингвиста и культуролога В. А. Московича, незадолго до этого эмигрировавшего в Израиль. Царапнуло внутри неприятным холодком, но и только. А ведь еще в 1969-м я слушала блестящее выступление Московича, бывшего оппонентом на защите одного из лучших учеников Б. Н. Головина – Рафаила Юрьевича Кобрина, моего коллеги и друга. На глазах менялось отношение к новому в нашей науке. Например, если в 1960-х Юрий Михайлович Лотман (как и Тартуская семиотическая школа) были нашими кумирами, то уже с начала 1970-х начинается осторожное отторжение, а затем и откровенное неприятие и осуждение многих его работ.
