— Наливай, малыш.
Водонос сполоснул стакан, вылил воду. На его босые, запыленные ноги брызнули капельки воды, и ноги вмиг словно покрылись веснушками.
Человек вытащил из кармана медную двухкопеечную монетку. Водонос, улыбаясь, протянул ему полный стакан:
— Пейте на здоровье, вы мой первый покупатель!
— Вот тебе покупатель! — послышалось сзади, и не успел малыш оглянуться, как на его штанишки и босые ноги полилась вода. На красный песок упали осколки красного кувшина.
— Ух, чтоб вы… — простонал сквозь слезы малыш.
А в другом конце аллеи уже снова звенело:
— Холодная вода! Ключевая вода…
…Как я ни крепился, все же домой пришел заплаканный. Мать, узнав о случившемся, стала проклинать злых детей, а отец оборвал ее и, обратившись ко мне, мягко сказал:
— Не беда, Рач, вырастешь — будешь работать, а пока, слава богу, проживем как-нибудь и без твоего заработка.
Он замолчал и медленно прошел в угол комнаты, где среди разбросанных инструментов и старой обуви стоял покрытый паласом табурет.
Несколько минут все мы молчали. Разгневанная мать с неимоверной быстротой вязала чулок; отец, опустив голову, латал туфлю. Мои слезы высохли. Вдруг отец приподнял голову. Он улыбался, его небритое лицо посветлело, в уголках рта подрагивали кончики седеющих усов, а глаза что-то обещали. Он поманил меня пальцем и тихо сказал:
— Этой осенью ты пойдешь в школу. Скоро я куплю тебе книги.
Я быстро поставил на полку стенного шкафа стакан, который все еще держал в руке, отдал матери свой первый заработок — медную двухкопеечную монету — и выскочил во двор рассказать товарищам, что осенью я пойду в школу.
Мои родители не были богаты. Отец часто болел, и мать все жаловалась соседке Мариа́м-баджи:
— Месро́п опять простыл!
Баджи, грустно покачав головой, приносила из дому какие-то сушеные травы:
— Вот, завари-ка это, напои его, пусть пропотеет.
И отец с утра до вечера пил липовый чай.
Заработка его едва хватало на жизнь. Мать говорила, что на Зари́к, мою сестру, которая была несколькими годами старше меня и уже ходила в школу, приходится тратить особенно много.
Но родители старались и меня не обидеть. Правда, мне редко покупали что-нибудь новое, штанишки и рубашки для меня переделывались из отцовского старья, но во всем квартале нашлось бы немного детей, одетых так же чисто. К тому же зимой я был всегда обут в «сапоги», как называл отец мои башмаки, им же перешитые из старых туфель.
Мое поступление в школу горячо обсуждалось в доме. Ведь с этим были связаны новые расходы.
