Домой я не пошел.
Вечером сидел на церковном дворе, свесив ноги в высохшую канаву.
Мне было тяжело и муторно, в сердце бушевала ярость. Я вспомнил бессчетное количество обид, причиненных мне пароном Рапаэлом и тикин Грануш. Каждой из них было достаточно, чтобы распалить меня, вызвать чувство мести, но все вместе они обозначали что-то новое, что, как нож, ранило и кромсало меня и в то же время роилось смутными мыслями, мрачными и тяжелыми тучами сгущаясь в моей детской головке. Почему они издеваются надо мной, над моими родителями, над Мариам-баджи и даже над Каринэ, родной племянницей Рапаэла? Почему? Неужели только потому, что мы «жильцы», а они «хозяева»? Но ведь и Каринэ из хозяев… Каринэ из хозяев? Я невольно улыбнулся. Какой она хозяин!
Но больше всего беспокоило меня то, что сказал парон Рапаэл: «С этого дня — вон из моего двора!»
Это относилось не только ко мне, не только к нашей семье, но и к Мариам-баджи, к семье Газара и ко всем остальным.
«Куда же мы денемся?» — думал я. Мир в моем представлении ограничивался нашим и соседскими кварталами, где в каждом доме уже кто-нибудь жил. И потом, как же можно перенести столько вещей: нашу тахту, стол, комод Газара?
В моей короткой жизни радость никогда еще не омрачалась так горько, как в этот день, в день, когда я закончил первый класс, да еще с похвальной грамотой.
Как же я теперь пойду домой, как посмотрю людям в глаза?
Как покажусь во дворе? Я, своей выходкой навлекший столько бед!
Больнее всего было думать о том, что мать заплачет пригорюнившись, а отец станет утешать ее (как это уже было однажды) тяжело ранящими меня словами:
«Не плачь, Вардуш-джан, не плачь. Э-эх, судьба наша горькая, вот и наградил нас господь таким чадом…»
Только при мысли об этом к горлу подкатывал комок, глаза наполнялись слезами, и я, то и дело пошмыгивая, утирал нос о рукав моей поношенной блузы.
А сумерки сгущались…
На церковном дворе таинственно шелестели тополя, дикие сизые голуби, ютившиеся под церковным куполом, воркуя, возвращались домой.
Расплывчатое чувство страха овладело мною. «Что я буду делать тут один, ночью, когда станет совсем темно и выползут на ночную прогулку все лохматые и злобные псы Кантара? — думал я. — Эх, хоть бы ребята были здесь: Амо, Погос, Чко… Нет никого. Интересно, что они сейчас делают?» Ребята не знали, где я, а сам я не мог пойти к ним.
Вечерняя служба в церкви давно уже кончилась, немногочисленные служители разошлись, и прошло немало времени с тех пор, как, заперев церковные двери, ушли звонарь Барсег и отец Остолоп: первый — домой, а второй — в кофейню черного Арута.
