— Кого в грядках увижу — изобью.
Мой отец питал к парону Рапаэлу особое почтение.
— Порядочный человек, — убежденно твердил он и бесплатно чинил обувь всему рапаэловскому семейству.
— Ну, ты не очень-то… — возражал сосед наш, дголчи[14] Газар.
— Как же так? Ведь вот когда я из деревни приехал, этот человек дал мне и дом и кров.
— Вижу я твой дом и кров, за этот курятник в месяц пять рублей платишь.
— Э-э, не говори, не говори! — вздыхал отец, покачивая головой.
Единственный, кто не боялся парона Рапаэла, был Суре́н, молодой рабочий из механической мастерской, которого все мы очень любили. Я догадывался даже, что сам Рапаэл побаивается его, хотя при встрече с Суреном он улыбался, протягивал ему руку. Никто не помнил, чтобы хоть раз парон Рапаэл завел с Суреном разговор «о правилах и порядках» или о квартирной плате.
— Мое почтение, товарищ Сурен! — кланялся Рапаэл.
— Здорово, торговец. Скольких сегодня надул?..
— Веселый ты человек, товарищ Сурен, веселый…
— Веселый-то веселый, Рапаэл, а знаешь, ведь рабкоопов все больше становится. Что дальше делать будешь?
— Хи-хи-хи! — деланно смеялся Рапаэл. — Ничего, как-нибудь проживем, — и торопился уйти.
Дворовые ребята любили товарища Сурена. Мы встречали его на улице, когда он возвращался с работы, и он здоровался с нами, как со взрослыми, уважаемыми людьми. Снимал замасленную кепку и громко приветствовал нас:
— Здравствуйте, товарищи!
— Здравствуй, товарищ Сурен! — кричали мы.
Ущипнув за щеку какого-нибудь малыша, он говорил:
— Милые вы мои! Вот наберу из вас армию, настоящую армию, и пойдем крушить капитал.
Часто он рассказывал нам о гражданской войне. Рассказывал о смелых парнях, которые бились и погибали за свободу, боролись против богачей. А про капитал ничего не говорил. Слова «богач» и «буржуй» нам были уже знакомы. Например, все мы знали, что Рапаэл богач: у него есть дом, сад, магазин. Богатый — значит, буржуй. Но кто был этот капитал, никто из нас не знал.
— Товарищ Сурен, а кто такой капитал?
— Да как вам сказать…
— Плохой человек?
— Очень! — смеялся он, отдавая нам вырезанные из ивы свистульки, и говорил: — Ну, теперь идите. Вырастете — узнаете, а я ведь еще и не обедал.
Он входил в дом, брал мыло, полотенце и долго плескался и фыркал во дворе у подвешенного к дереву рукомойника. Мы и тогда не отходили от товарища Сурена. Свистели в его свистульки прямо у него под ухом, а он делал вид, будто сердится:
— Ну-ка, прочь, а то всем носы пообрезаю!
