— Как тебя зовут, говоришь?
— Уош.
— Уош? Стирать? — Мастер Шекспир трясет головой, явно думая, как и я, что это не столько имя, сколько род занятий его матери-прачки. — Уош, ты играешь женщину. У тебя должен быть высокий голос. Давай еще раз, фальцетом.
Мальчик кивает и повторяет:
— Сказать по правде, я сам страдаю по бороде, вот только не на своем подбородке. Дома ли твоя госпожа?[10]
Мастер Шекспир стонет.
— Нет, нет, нет! Давай как-то резче, Уош. Виола — девушка, одетая юношей. А ты — юноша, одетый девушкой, одетой юношей. Шут дразнит тебя, потому что у тебя нет бороды. Но ты не можешь вырастить бороду, вот в чем соль шутки. Понимаешь?
— Да, сэр.
— Правда понимаешь или говоришь так, чтобы меня задобрить?
— Да, сэр.
— О господи! — Шекспир размахивает пером, чернила брызгают во все стороны, а потом рвет на себе волосы.
Господь благословил мастера Шекспира талантом, но он неуравновешен, будто женщина в родах.
— Перерыв! Хватит, пока я не напился. Или не начал пить, этого уже хватит! Госпожа Лавелл!
Крупная женщина в муслиновом платье, с полным ртом булавок, выходит из-за занавеса. Сплевывает булавки в руку.
— Да, сэр.
— Нарядите этого… Уоша в платье. Может, если он будет выглядеть как девица, то и вести себя сможет как надо.
Госпожа Лавелл хватает Уоша за руку и тащит за занавес. Кемп спрыгивает со сцены и присоединяется к другим. Они смеются, хлопают его по плечу и поздравляют с тем, что он ничего не сделал. Я пользуюсь этим, чтобы выйти вперед.
— Мастер Шекспир, приношу свои извинения за опоздание. — От волнения и спешки я забываю поклониться и вместо этого приседаю, как девушка. Как дура! Струйка пота под повязкой превращается в поток.
Но мастер Шекспир в восторге. Он прижимает руку к груди, запрокидывает голову и хохочет.
— Ха! Вот это Виола! Настоящая Виола. Слава богу, ты явился! Слава богам! — Он оглядывает меня с головы до ног, поглаживая растрепанную бородку. — Еще и не в костюме, а уже играет роль. Девица девицей. Ты понял, что не так сделал твой дублер в последней сцене? Как бы ты сыграл? Покажи.
По телу пробегает дрожь. Один из величайших драматургов Лондона спрашивает, как я — и никто другой — произнесла бы его слова. Я стесняюсь. Катерина в корсете точно бы смешалась, но штаны придают мне небывалое мужество. Я отступаю на шаг, чтобы мне было удобнее, а он мог меня разглядеть.
— Сказать по совести, я сам тоскую по бороде. — Тут я отворачиваюсь, как будто обращаюсь к публике, и громким шепотом произношу: — Только не на своем подбородке. — И тут же, повернувшись обратно, завершаю строку: — Твоя госпожа дома?
