, а потом сидят за разными партами, потому что каждая хочет его себе.
Смешав с тушенкой комок слипшихся макарон, Стефа переставляет противень с сушеными яблоками прямо на хомячью клетку и садится на освободившийся табурет. В ее пальцах появляется сигарета.
— А тут ты, — договаривает она, щелкнув зажигалкой. — Такая вся из себя. Да ты его уже бесишь. Я знаю, он ко мне тоже подкатывал. Но у меня Димка был.
— Я справлюсь.
Вслед за скрипом половиц из темноты коридора появляется заспанный Илья. На нем спортивные брюки и расстегнутая куртка, под которой белеют бинты.
— Даров, — говорит он сипло и салютует мне двумя пальцами. Достает из холодильника пакет молока, прикладывается к нему, запрокидывает голову и жадно глотает — я вижу, как на его тощем горле дергается кадык и как из уголка его рта стекает белая капля.
— Как ты?
— Нормас.
— Ешь садись, — командует Стефа. — Я пойду с Митькой полежу, устала.
Илья занимает ее табурет и тоже закуривает. Дышать уже невозможно. Я смотрю на него и не знаю, о чем говорить. Просить прощения? Глупо как-то. Вряд ли он захочет вспоминать о том, что было на стройке. Стефа сказала, он говорил обо мне. Зато теперь молчит и явно не рад моему появлению.
Раз так, то обсуждать здоровье нет никакого смысла.
— Чем ты занимаешься, кроме учебы?
Он поворачивается ко мне, глаза его пусты.
— Что тебе интересно?
Илья не отвечает и ковыряет пальцы, можно подумать, я прошу его вычислить на доске предел функции.
— Ты неплохо рисуешь, — говорю я беспомощно. — А музыка? Какая тебе нравится?
— Ну, Билли Айлиш.
— Мне тоже, очень! А любимый трек?
Вместо ответа несмешной шут короля Джона качает сальными волосами. Безнадежно.
— Я пойду, ладно? Рада, что с тобой все в порядке.
— А пожрать?
Он предлагает разделить с ним трапезу. Те самые несчастные макароны, которые отрубленной головой скатились в сковороду из замызганной кастрюльки. Я сыта одной только мыслью о них, но в уголках глаз предательски покалывает, и я остаюсь перед тарелкой с полустертым золотым ободком, один на один с перспективой увидеть то, как ест Илья, и почему-то это волнует меня куда сильнее вкуса того, что именно он ест.
В другой вселенной Илья мог бы стать моделью-андрогином.
Он кладет локти на стол и нависает над тарелкой, а вилку держит тремя пальцами за самый кончик. Долго копается в макаронах, будто в надежде отыскать под ними фуа-гра, в конце концов ниточки тушенки образовывают отдельный холмик. К своей тарелке я не притрагиваюсь. Чувствую себя вуаейристкой в этой тишине, нарушаемой только постукиванием его вилки. От Ильи пахнет потом, а бинты вблизи оказываются не такими уж белыми. Я вдруг представляю нас вместе — целую жизнь, проведенную напротив него в сумрачной кухне, клеенка липнет к пальцам, он ест, а я смотрю на него, как смотрела в каждый из этих дней,
